Входить в участок с револьвером было неразумно, но мысли Джованни занимало другое, и он считал абсолютно верной пословицу, что не всяк монах, на ком клобук. Сейчас Вольпе являлся просто молодым респектабельным человеком, который просил о встрече с офицером. Всякие неприятные дела вечно доставались вице-комиссару. К таковым относились, например, заявления горожан о взысканиях с домашней прислуги, с какого-нибудь мальчишки или нищего, имевших наглость их не слушаться.
— Я вице-комиссар Моретти. Что вам угодно, синьор?..
— Вольпе, доктор Моретти, Джованни Вольпе.
«Ну-ну, поглядим, чего хочет этот лисенок».
— Некоторое время назад я встречался здесь с одним… немецким товарищем по оружию, — начал Джованни, надеясь сыграть на профашистском настрое офицера. — Его зовут Вильгельм Цугель. Мне надо еще раз с ним поговорить.
— Никогда не слышал этого имени, — холодно отозвался Моретти.
«Грязные ублюдки повадились назначать сборища в моем доме. Помню я этого говнюка, но черта с два тебе о нем скажу».
— Но мы встречались именно здесь, в этом маленьком участке. При встрече присутствовали еще двое. Для меня очень важно его разыскать.
— Послушайте, синьор Вольпе, а почему бы вам не отправиться в немецкое консульство? Оно находится в центре, в Лунграно. Идите туда. Вот увидите, ваши друзья постараются оказать вам максимальное содействие.
Он снова совершил серьезную ошибку.
— Доктор Моретти, у меня нет друзей в консульстве.
— И вы пришли сюда?
Вице-комиссар начал терять терпение, повысил голос и не заметил, как перешел с обращения, принятого у фашистов, на традиционную в Италии вежливую форму.[57]
— У вас ведь были какие-то дела с немцем, верно? Вы сами так сказали. А потом вы его потеряли. Как, говорите, его зовут? Цугель? Ну так и поезжайте в Германию! Там таких сколько угодно. А здесь только Бьянки, Росси, Верди и Нери… Да, и Нери тоже, и даже очень много.[58] Но никаких Цугелей! Keine Zugel! А теперь сделайте одолжение, идите и дайте мне работать!
Джованни вышел под любопытными взглядами караульных и посетителей.
Двое парней, все время тершихся возле полицейского участка, толкнули друг друга в бок.
— Трензель, гляди-ка! А не тот ли это тип, которого Цугель велел нам разыскать?
Второй поднял глаза и ткнул толстым пальцем в направлении Вольпе.
— Кто? Этот, что ли?
— Не тычь, дурак! Свинья болотная! Он заметил. Пошли, его надо брать.
Джованни вспомнил их. Если блондина еще можно было не заметить, то второго, толстого, заросшего волосами, как медведь, не узнать он не мог. Вольпе на миг заколебался. Он разыскивал Вильгельма, чтобы заговорить с ним под каким-нибудь предлогом, а потом убить. Вдруг эти двое приведут его к Цугелю?
Промедление оказалось роковым. Медведь прыгнул на него, завернул ему руку за спину и поволок в переулок, где была припаркована черная «балилла». Второй уже заводил мотор. Трензель бросил пленника на заднее сиденье и сел на него сверху.
Рим
Среда, 16 мая 1487 г.
Франческетто стоял, опустив голову, с покаянным выражением на лице. Иннокентий VIII никогда не видел его таким подавленным. Притворялся он или действительно был напуган — значения не имело. Смущение сына уже само по себе было отцу приятно. Если бы рядом, на соседнем стуле, не восседал кардинал Борджа, его удовлетворение было бы полным. Но понтифик совершенно справедливо подозревал, что огорченный и убитый вид сына зависел именно от присутствия кардинала. Из угла зала для аудиенций за сценой, сложив руки на груди, с удовольствием наблюдал кардинал-казначей Риарио.
— Мы с вице-канцлером получили неприятное известие, которое нас весьма расстроило. Из башни Аннона бежал узник, а стражника нашли зверски убитым, с баклажаном в заднице. Ты отвечаешь за охрану. Что можешь сказать в свое оправдание?
Будь он с отцом один на один, Франческетто знал бы, как себя повести. Он, наверное, отпустил бы какую-нибудь шуточку по поводу баклажана или насчет того, что беглец сидел по обвинению в содомии. Но на него смотрели глаза кардинала Борджа, которого отец в последнее время очень к себе приблизил. Франческетто его боялся, а оттого еще больше злился. Он, не раздумывая, вонзил бы меч ему в глотку, если бы получил такую возможность.
— По правде говоря, не знаю подробностей. Когда я по вашему приказу явился за заключенным, содомитом Джироламо Бенивьени, его в камере не было. Но мне стало известно, что капитан стражи получил солидную сумму, и я сделал вывод, что его кто-то подкупил. Я велел отвести этого человека в замок Сант-Анджело и подвергнуть пытке. Он сознался, что ему заплатили двое господ в масках, и он не знает, кто они. А потом он умер. Это все, отец… ваше святейшество.
— Как так — умер?
— К сожалению, жир, который я велел вытопить из его ног, кончился и в остальных частях тела. Пока мы жгли ему ступни, чтобы он сознался, жар распространился по всему телу и вызвал смерть. Но взяточник рассказал все, что только знал.
Папа поднял глаза к распятию, угрожающе свисавшему с потолка, и заявил:
— Alua meu figgiu 1’è proprio abbelinou![59]
Родриго Борджа нахмурился. Его очень раздражало, когда понтифик начинал говорить на своем родном диалекте. Он потрогал горбинку носа, что всегда придавало ему уверенности. Эта привычка выработалась еще в детстве, когда будущий кардинал выслушивал упреки воспитателя.
— Ты отдаешь себе отчет, Франческетто, что вина твоя очень серьезна? — камнем упали его слова. — По мотивам, которые ты себе представляешь, Бенивьени был нам важен. Мы ищем опаснейшую хитрую змею, которая где-то прячется. Знаешь, какое блюдо предпочитают эти твари? Яйца. Джироламо Бенивьени был нашим яичком, приманкой. А ты позволил ему сбежать.
Родриго с угрозой ткнул в него указательным пальцем, и Иннокентий испугался за сына. Теперь он хорошо знал решительность Борджа и понимал, что тот слов на ветер не бросает.
Понтифик сделал свирепое лицо и снова повернулся к сыну:
— Кардинал прав. Будет справедливо, если ты заплатишь за то, что натворил.
У Франческетто подкосились ноги. Неужели отец так сильно подпал под влияние Борджа?
— Риарио, запиши себе! — приказал Папа. — В течение тридцати дней присутствующий здесь Франческетто Чибо обязан внести в государственную казну сумму, равную ста золотым, в качестве штрафа за то, что упустил узника, хотя непосредственно тому и не способствовал. Записал?
— Да, ваше святейшество, — отозвался секретарь, не поднимая головы и водя по листу бумаги гусиным пером.
— Теперь можешь идти, — обратился Иннокентий к сыну и протянул ему перстень для поцелуя.
Франческетто, опустив голову, попятился к двери. Единственное, что он утаил в своем рассказе, так это то, что конфисковал у капитана двести золотых флоринов. Он быстро прикинул, много ли останется после уплаты штрафа, и получилось, что он еще и неплохо заработал.
— И ты ступай, — сказал Папа Риарио.
Тот подошел приложиться к перстню, но был отправлен прочь нетерпеливым жестом руки в перчатке.
Когда понтифик и кардинал остались одни, Родриго Борджа повернулся к Иннокентию с медовой улыбкой на губах.
— Ты очень строгий отец.
— А ты плохо знаешь Франческетто. Я ударил по самому больному месту — по деньгам.
— Может быть. Но идея воспользоваться Бенивьени, чтобы привлечь сюда графа Мирандолу, провалилась. Возможно, побег своего друга организовал именно он.
— Думаешь, Пико осмелился сюда явиться?
— Может, и нет, но с такими доходами мог нанять кого угодно. Если во всем этом не замешан еще и Франческетто.
Иннокентий вскочил со стула.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты же сам сказал, что твой сын понимает только закон барыша. Он мог похитить узника, а потом запросить выкуп.
Иннокентий провел рукой по тому, что осталось от волос, и заметил, что перчатка взмокла от пота.
— Не думаю, чтобы он был настолько коварен.
— Однако если через несколько дней мы получим требование выкупа, то будем знать, от кого оно исходит. Тут штрафа окажется мало.
— Пожалуй. И что ты намерен делать?
— Мы должны вызвать сюда молодого Пико. Ты напишешь папское послание с осуждением его книги и потребуешь, чтобы он лично явился в Рим для публичного отречения.
— Граф на это не пойдет. Решит, что мы нашли его тайные тезисы, те, что намного опаснее и для нас, и для него.
— Предпримем то же самое. Вспомни, он даже смутно не понимает, насколько близко подошел к истине. Он и представить себе не может существование тайных документов, отмеченных печатями. И думает, наверное, что его попытка склеить листы своей рукописи оказалась надежной. Он ведь прекрасный алхимик.
