Однажды она все же облегчила душу и рассказала модельеру о том, что ее тревожит.
– Это пройдет, – примирительно сказал Дусе.
– Вы говорите совсем как мой дядя, – не удержалась баронесса. – Казимир тоже считает, что никаких поводов для беспокойства нет, потому что сам влюблялся чуть ли не тысячу раз.
Дусе вздохнул, глядя на портрет Марии-Антуанетты, висевший на стене.
– Человеку надо в своей жизни пройти через череду влюбленностей, будь то влюбленность в других людей или влюбленность в вещи. Впрочем, я говорю банальности.
– Ну я-то знаю, во что вы влюблены, – заметила Амалия с улыбкой. – В восемнадцатый век.
– Уже нет, – серьезно ответил Дусе. – В сущности, вы правы: я всю жизнь восхищался тем временем… точнее, моим идеализированным представлением о нем. А теперь думаю: может быть, настоящий восемнадцатый век рядом, а я его не замечаю?
Баронесса Корф слышала, что Дусе с недавних пор стал интересоваться современным искусством, но ей это представлялось скорее прихотью. Но она была поражена, когда через некоторое время узнала, что модельер распродает свою коллекцию XVIII века – все то, что так долго и так любовно собирал.
Сама Амалия вскоре уехала позировать для портрета к Ренуару, а когда вернулась, процесс уже начался. Всем бросилось в глаза, что прокурор Левассёр держится очень сдержанно, зато защитники подсудимых чувствуют себя вполне вольготно и время от времени позволяют себе довольно рискованные выпады. Линия их защиты напрашивалась сама собой: во что бы то ни стало надо выставить графа Ковалевского чудовищем и подвести присяжных к мнению, что его убийство было чуть ли не самообороной.
Александр, один раз побывавший на заседании, вернулся оттуда раздраженный.
– Такое впечатление, что суд превратился в зрелище, – пожаловался он матери. – А ведь обсуждается хладнокровное убийство! Туманова рисуется, ощущая себя звездой, Урусов откровенно направляет адвокатов, которые придираются к каждому слову свидетелей и высмеивают их… Меня не удивит, если обвиняемых освободят прямо в зале суда, и Папийону придется принести им извинения!
– Полно тебе, – примирительно сказала Амалия, – до такого, конечно, не дойдет.
– Я вполне допускаю, что граф Ковалевский не был ангелом, – в запальчивости прибавил Александр, – но то, что защитники делают из него монстра, ни в какие ворота не лезет!
Сама баронесса побывала на двух заседаниях, на которые ее вызывали свидетельницей. Перед ней допрашивали Нелидова, которого адвокаты стремились выставить чуть ли не умалишенным. Звучало нечто вроде: госпожа Туманова никогда не подстрекала его к убийству, ему все привиделось; и никогда, слышите, никогда господин Урусов не советовался с ним по поводу того, как бы подбросить улики барону Корфу, чтобы того осудили за преступление, которого офицер не совершал…
Отдавая себе отчет в том, какое направление делу стремятся придать адвокаты, Амалия заблаговременно приготовилась к худшему – и была права. Когда ее вызвали для допроса, защитник начал с намека, уж не явилась ли она в гости к Нелидову потому, что питала к нему нежные чувства.
– Не более нежные, чем те, которые вы питаете к господину Левассёру, здесь присутствующему, – парировала баронесса Корф.
Зал всколыхнулся смешком, и Амалия почувствовала, что возьмет верх над своим оппонентом, что бы тот ни утверждал. Потому что любую аудиторию надо захватывать с самого начала – тогда она не обратит внимания на мелкие промахи в дальнейшем.
Защитник пробовал подступиться к ней и так, и этак, но баронесса всякий раз твердо ставила его на место. Однако, когда допрос закончился, она ощутила нечто вроде неудовлетворенности. Ни Туманова, ни Урусов, главные зачинщики преступления, не выглядели так, словно им что-то грозит. Что касается Нелидова, который целиком признал свою вину, то он тоже мог рассчитывать на смягчение участи.
Амалия оглянулась на Левассёра, который делал какие-то пометки в своей записной книжке. Молодой прокурор держался, на ее взгляд, слишком скромно. Однако не упускал случая привести доказательства того, что защитники искажают факты. А когда адвокаты в очередной раз завели речь о том, что граф притеснял мадам Туманову и вообще всячески обижал ее, предъявил солидную пачку счетов от Дусе и других поставщиков, которые Ковалевский оплачивал.
– Я согласен, что граф притеснял подсудимую, – язвительно закончил выступление молодой прокурор. – И делал он это в особо извращенной форме – большими деньгами.
В зале засмеялись, а Мария Антоновна порозовела и метнула на Левассёра ненавидящий взгляд. Впрочем, уже в следующее мгновение она опомнилась и приняла привычный для нее вид оскорбленной невинности.
Расходясь после заседания, репортеры судачили:
– Прокурор еще держится, но защитники его жмут и, конечно, дожмут.
– Слишком он молод для такого процесса, это точно.
– Полно вам, еще горничная Тумановой не давала показания… А она – один из ключевых свидетелей.
– Бьюсь об заклад, адвокаты вывернут ее наизнанку.
Однако на следующий день Элен выступила крайне успешно. Бельгийка рассказала о хозяйке множество неприглядных подробностей и среди прочего поведала, что та давно мечтала о смерти Ковалевского, лишь бы это позволило ей обогатиться и позволило безбедно жить с Урусовым.
– Домыслы! Домыслы! – кричал защитник.
Но по лицам присяжных было видно, что они не принимают его слова всерьез. Тогда защитник пошел на довольно грубый шаг – стал издеваться над бельгийским акцентом Элен, то и дело переспрашивая, что именно та имеет в виду, так как он ее не понимает.
– Я не стану оправдываться перед вами, что говорю так, а не иначе, – возразила девушка, гордо вскинув голову. – Ни один человек не волен выбирать свою родину, а моей я ничуть не стыжусь!
И французская публика устроила ей овацию.
«Интересно, через какое время троица преступников окажется на свободе? – подумала Амалия, выходя из зала суда. – Конечно, есть улики, есть показания Нелидова, горничной… данные экспертов… Но Левассёр – не тот человек, который сможет добиться строгого приговора. Он явно трудолюбив, старателен… – ей вспомнилось сосредоточенное лицо прокурора, блеск его глаз, то, как он заносил что-то своим бисерным почерком в записную книжку, – но всего этого слишком мало. На стороне защитников их опыт, а еще упорное желание властей свести все к формальному наказанию и как можно скорее заставить людей забыть о данном деле. Не стоит обманывать себя: правосудие на сей раз будет только вывеской».
Баронесса села в машину и велела Антуану везти себя домой. Но на набережной ее внимание привлекли двое: мужчина и рыжая женщина в бальном платье. Дама явно была навеселе, и спутник пытался ее увести, но без особого успеха.
– Что ты себе позволяешь? – хриплым голосом говорила женщина. – Думаешь, ты меня купил, да? Оставь меня в покое! Я сказала, что хочу веселиться и буду веселиться… Без тебя, понял? Отвяжись!
Она вырвала руку и направилась к компании каких-то хлыщей, которые ожидали ее неподалеку. Амалия отвернулась.
– Мы можем забрать месье Мишеля, – нерешительно подал голос шофер.
– Нет, – отрезала Амалия. – Не надо вообще говорить ему, что мы видели его с этой… особой.
Баронесса приехала домой и заперлась, чувствуя непреодолимую горечь и желание плакать. Оскорбление, нанесенное Михаилу, задело ее так, как будто было направлено против нее лично.
Через некоторое время она услышала за стеной, в гостиной, шаги старшего сына. Амалия вышла из спальни, на ходу глянув в зеркало, чтобы проверить, что глаза у нее не опухли от слез.
– Все кончено, – вяло промолвил Михаил, который сидел, свесив руки между колен. Вся его фигура выражала обреченность. – Роза ушла.
– Ты забрал ее с панели, а она ушла на другую панель, побогаче? – не удержалась Амалия.
– Я хотел ей помочь, – вздохнул Михаил. – Только и всего.
– Ты ни в чем не виноват. Это был ее выбор.
– Да, я понимаю. Но все равно мне кажется, что… что все могло быть совсем иначе.
– Вряд ли. Ты не из ее мира, пойми. Ей нужна обстановка, к которой она привыкла… Ну и тысяча других причин.
– Нет, – ответил Михаил, подумав. – Просто ты была права – поезд не может стать трамваем. – Молодой человек поднялся с места. – Кстати, насчет поезда. Думаю, мне пора домой. Да и вообще, я давно должен был уехать. Как Александр? Хорошо учится?
Его младший брат недавно поступил в университет, но матери с трудом верилось, что ершистый юноша когда-нибудь остепенится.
– Да. У него теперь свое жилье, хотя мне не нравится тот район… Но он говорит, что его все устраивает.
– Пожалуйста, забери к себе свой портрет, раз уж я уезжаю… – попросил Михаил. – Я бы хотел взять его с собой, но он слишком большой, жизнь в армии не позволит везде возить с собой такую громоздкую вещь.
