— Ясно, — сказал Огинский. — И тогда вы сами предложили им волю. Из своих, так сказать, рук, своею милостью.
— Вы все схватываете на лету, — похвалил Юсупов. — Сразу чувствуется опытный человек, умеющий, когда нужно, повести людей за собой, чтобы после столкнуть их в какую-нибудь зловонную яму и по их спинам перебраться на противоположный ее край. Представьте, они мне поверили!
— Стадо бессмысленных скотов, — проворчал Огинский, — вот что такое ваш русский народ.
— Отчего же? Не вам, поляку, об этом судить. И потом, в отличие от Бонапарта и нашего горячо любимого государя, я действительно дал им волю! Те из них, кто избежал французской пули, казачьей сабли, каторги и пеньковой веревки, гуляют на свободе по сей день. Ну, скажите, разве я их обманул? Им никто не указ, они ни перед кем не гнут спины и живут в свое удовольствие — коротко, но чертовски весело.
Пан Кшиштоф презрительно фыркнул в усы.
— Фу-ты, ну-ты, — сказал он, — полюбуйтесь на этого благородного разбойника! Ну и сидели бы в лесу со своим пьяным сбродом. Чего же вы сюда-то полезли?
— А золото, Огинский! Как же быть с золотом? Неужели вы думаете, что я так и оставлю его на дне этой лужи дожидаться, пока придет кто-нибудь вроде вас? Кстати, откуда вы-то про него узнали? Только, умоляю, не надо делать большие глаза и изображать оскорбленную невинность. Я вам все рассказал без утайки, теперь ваш черед.
Пан Кшиштоф пожал плечами.
— Извольте. Вы можете не верить, но мне это золото действительно ни к чему. Оно — просто ставка в большой игре. Выигрыш сулит мне прибыль, по сравнению с которой эти две телеги с краденым барахлом — сущий вздор. А откуда я узнал... Что ж, должен вас разочаровать. Вы вовсе не так тщательно истребили конвой, как вам казалось. Один из драгун выжил, сумел добраться до своих и поведал Мюрату о судьбе его драгоценного обоза.
— Ну и что это объясняет? Хотя постойте-ка... Уж не хотите ли вы сказать, что вас послал сюда сам Мюрат? Вот так штука! Так вы еще и французский шпион?! Так сказать, представитель законного владельца... Господи, вот умора!
С этими словами он расхохотался — насколько мог судить пан Кшиштоф, совершенно искренне. Этот смех задел Огинского за живое сильнее, чем весь предыдущий разговор. В смехе Юсупова звучало такое пренебрежение!
— Простите, — вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, сказал Юсупов, — я действительно несколько одичал среди своих ребятушек. Совершенно отвык от хороших манер! Вы уж не взыщите... Так вот что я вам скажу, пан Кшиштоф: мне жаль, что вы напрасно проделали такой путь и подвергли себя риску быть опознанным и брошенным в темницу. Увы, увы, напрасно! Я здесь, и я не намерен уступать вам то, что по праву принадлежит мне. Нет, молчите. Делиться с вами я тоже не стану, да и вас это, я полагаю, не устроит. Вряд ли Мюрат поверит, что это не вы присвоили половину его добра.
— Вы понапрасну теряете время, пытаясь меня оскорбить, — сказал пан Кшиштоф, передвигая пистолет под одеждой таким образом, чтобы его дуло смотрело в бок Юсупову. — Что бы вы обо мне ни думали, я — польский дворянин, и мне безразличны ярмарочные ужимки висельника, живущего вне закона и лишь до тех пор, пока его не поймали.
— Буквально то же самое пару часов назад говорил мне князь Зеленской, — сообщил Юсупов. — Да-да, представьте, я знаком с Зеленскими и даже некоторое время жил у них в доме. Кстати, имейте в виду, что княгиня Аграфена Антоновна осведомлена о вашем присутствии и ждет не дождется встречи. Думаю, что она постарается возложить ответственность за смерть мужа на вас. Но не тревожьтесь, вам ее гнев отныне не опасен. Я предложил бы вам уйти с миром, но это не в моих правилах. Посему — прощайте.
Он с необычайным проворством схватил лежавший между ними пистолет, но пан Кшиштоф был давно готов к такому повороту разговора и, не дожидаясь дальнейшего развития событий, спустил курок. Пистолет глухо кашлянул у него за пазухой, в полукафтанье разом возникла обширная дыра с тлеющими краями, ноздри защипал кислый запах пороховой гари.
Увы, злая судьба в очередной раз посмеялась над паном Кшиштофом. В самый момент выстрела Юсупов резко вскочил с бревна, и пуля, которая должна была раздробить ему ребра и вбить их осколки в левое легкое, лишь оцарапала колено. Ответный выстрел предводителя разбойничьей ватаги сбил картуз с головы Огинского; в следующее мгновение Юсупов осознал, что его подстрелили, и машинально схватился за поврежденное колено. Пан Кшиштоф тоже вскочил и, выхватив из-за пазухи разряженный пистолет, что было сил хватил им Юсупова по голове, целясь в висок.
Разбойник издал невнятный стон и боком повалился в папоротники. Пан Кшиштоф отшвырнул пистолет и, присев над поверженным противником, потянул из ножен у него на боку саблю, чтобы завершить спор. Однако Юсупов, которому полагалось лежать без чувств, с неожиданным проворством перехватил одной рукой запястье пана Кшиштофа, а другой вцепился ему в горло. Хватка у него была железная; чувствуя, что сам вот-вот лишится чувств, Огинский всем своим весом упал на лежащего противника, постаравшись угодить коленом ему в живот, а еще лучше — в пах. Это ему удалось, и, когда хватка Юсупова на мгновение ослабла, пан Кшиштоф с треском ударил его головой в окровавленное лицо.
— Пся крэв, — прошипел он, по одной отдирая от себя руки Юсупова, как будто это были большие и невероятно цепкие пауки.
Наконец ему удалось высвободиться, и он вскочил, сжимая в потной ладони саблю. Безоружный, поверженный враг вяло шевелился у его ног, шурша папоротником. Лицо у него было залито кровью, глаза страшно косили, но пан Кшиштоф не испытал ни жалости к проигравшему, ни торжества по случаю победы. Жалости этот негодяй не заслуживал, а торжествовать было рано. Вот когда он перестанет дышать...
Огинский взмахнул саблей и нанес мастерский косой удар, который должен был если не снести голову с плеч Юсупова, то, по крайней мере, разом покончить с его мучениями. Однако клинок, описав в воздухе сверкающую дугу, совершенно неожиданно для пана Кшиштофа вонзился не в ненавистную ему плоть, а в сухую, поросшую мхом и папоротником землю. Юсупов, казавшийся пану Кшиштофу абсолютно беспомощным, как-то ухитрился отпрянуть в сторону. Треща мелким хворостом и ломая стебли папоротника, он откатился еще дальше и начал подниматься на колени. Огинский выдернул саблю из земли и шагнул следом, занося для нового удара блестящий, как зеркало, клинок.
Сабля снова мелькнула в воздухе, неся заклятому врагу скорую смерть. Как всякий уважающий себя польский дворянин, пан Кшиштоф с малолетства обучался тонкому искусству фехтования на саблях и владел им весьма недурно. К тому же первый промах совершенно обозлил его, и свой второй удар Огинский нанес с такой силой и яростью, что им можно было развалить человека пополам от макушки до пояса. Отросшие усы пана Кшиштофа воинственно встопорщились, рот ощерился, глаза метали черные молнии — словом, не видя более непосредственной угрозы собственной жизни, Огинский превратился в разящего добычу льва. Разрубленный, как мясная туша, залитый кровью труп Юсупова уже маячил перед его внутренним взором так ясно, словно пан Кшиштоф видел это приятное зрелище наяву. Не сомневаясь в победе, Огинский вложил в последний удар чуть ли не весь свой вес.
И, увы, снова просчитался. Оказалось, что Юсупов катался по земле не просто так, лишь бы увернуться от сабли, а с вполне определенной целью. Когда он выпрямился, вскинув руки навстречу разящему удару поляка, в руках у него была его неразлучная трость, внутри которой прятался ружейный ствол. Железо с глухим лязгом ударилось о железо. На какое-то мгновение клинок сабли словно прилип к трости, припаянный к ней чудовищной силой удара. Отдача была такова, что у Огинского онемела кисть. Что-то отлетело в сторону и с шорохом скользнуло в гущу папоротников, блеснув на прощанье тусклым селедочным блеском. Пан Кшиштоф отскочил на шаг, готовясь нанести колющий удар в живот, и только теперь заметил, что в руке у него нет сабли. От нее остался только эфес с коротким обломком клинка, который был не длиннее перочинного ножа.
Взревев диким голосом, пан Кшиштоф бросился вперед, помышляя только об одном: не дать Юсупову взвести курок. Победа опять обернулась поражением, у Огинского оставался только один шанс спасти свою жизнь, и он намеревался использовать этот шанс до конца.
Юсупов тоже не спешил отправиться на тот свет. Он хладнокровно встретил вихрем налетевшего на него поляка мастерски нацеленным ударом трости. Выпад этот более всего напоминал удар бильярдного кия и угодил Огинскому прямиком под ложечку. Пана Кшиштофа согнуло пополам, и в следующее мгновение он получил унизительный и весьма болезненный удар концом трости по уху. Рука Юсупова сохранила завидную твердость, трость была тяжела, и сбитый с ног Огинский кубарем покатился вниз по склону, ничего не соображая и потеряв по дороге даже то никчемное оружие, которое у него еще оставалось.
