Я всю жизнь был глупцом и эгоистом. И все, что случилось, случилось по моей вине. Как мало я думал о других, как много о себе. О себе, всегда только о себе. Как же, у меня такой богатый внутренний мир! Им надо поделиться с каждым!
Как стыдно. Меня сжигают стыд и раскаяние, а главное — отчаяние. Ничего не вернешь назад, ничего не изменишь, и нам придется с этим жить дальше.
Но я опять окунулся в себя, а ведь главное — Вера. Она работала в архиве тем летом, целый месяц в составе ремонтной бригады. Зачем, почему? Почему она не сказала мне? Наверное, потому, что я ее никогда не слушал по-настоящему.
Возможно, я бесконечными рассказами о своей кандидатской, об университете и архиве пробудил в ней какой-то интерес к этому миру и ей захотелось взглянуть на него изнутри. Не знаю. Спросить у нее боюсь. Может, позже?
Но Вера была в архиве. Я знаю это точно. Не знаю только, что с этим делать».
— Это не доказательство убийства. Бабушка была в архиве летом, зимой ее туда никто бы не пустил, — перебила Маша. — Что это за доказательства?
— Конечно, это не доказательства, — согласно кивнул Алексей Петрович. — Который час?
— Уже девять, — взглянул на массивные наручные часы Федор.
— Может, повезет.
Алексей Петрович достал смартфон и набрал номер.
— Евгений Павлович? Выходцев беспокоит. Есть важное дело, ты не мог бы прямо сейчас выяснить один вопрос? Записывай. Дело касается Центрального государственного архива, того, что раньше в зданиях Сената и Синода располагался. В 1955 году летом там проходил ремонт. Надо выяснить состав бригады ремонтников. Ищи Молчанову Веру…
— Григорьевну, — подсказала Маша.
— Григорьевну. Выясни, как она попала в состав бригады, имела ли позднее доступ в архив, в общем, все, что сможешь накопать. Заодно проверь, какие именно помещения ремонтировали. — Алексей Петрович снова сделал паузу и уже другим голосом закончил: — Да, я понимаю. Но ты уж постарайся, вопрос важный, касается двух убийств. Дела хоть и старые, но появились новые факты, да и кое-кто из участников еще жив.
— Кто из участников? — криво усмехнулась Маша. — Вы да мы с Никитой?
— Почему же, Дмитрий Борисович Кирилин, например.
— То есть как? — не веря своим ушам, переспросила Маша и недобрыми глазами посмотрела на Никиту.
Настолько недобрыми, что тому даже захотелось спрятаться под одеяло.
— Дед жив. — Он старался на Машу не смотреть. — А я и не говорил, что он умер. Он все это время лежал в реанимации с третьим инсультом. Первый у него года три назад случился, второй — после смерти твоей бабушки, и вот сейчас третий. Состояние очень тяжелое, но вчера мама сказала, что ему лучше, его даже перевели в палату интенсивной терапии. Дед крепкий, может, еще и оклемается.
Но Маша все равно смотрела на него как на врага народа.
— Но ведь твоя бабушка сказала мне, что он умер.
— Я не слышал, но, может, она имела в виду смерть твоей бабушки? Или выразилась как-то некорректно от волнения. В любом случае дед был в таком состоянии, что все равно ничем помочь нам не смог бы.
— Так что же мы мучаемся, если ему стало лучше? Пусть сам объяснит, на каком основании он клевещет на бабушку. Заодно, может, сознается, кто на самом деле убил милиционера и работницу архива, — жестокосердно предложила Маша.
— Судя по всему, Дмитрию Борисовичу сейчас противопоказано волнение, и вряд ли он вообще в состоянии вести столь длинные и трудные беседы, — ответил ей Алексей Петрович. — Но если ему станет лучше, я с удовольствием с ним пообщаюсь. А пока, думаю, стоит дочитать дневник.
— Согласен, — кивнул Никита.
— Да уж, и давайте без перерывов на соплежевание, — вклинился Федор. — А то до утра не управимся.
Маше идея категорически не нравилась, она бы предпочла прочесть эти дневники в одиночестве. Конечно, она понимала, что все обвинения абсурдны и беспочвенны, но читать их вслух при всех было неприятно. Как ни крути, а они оскорбляли бабушкину память.
— Итак.
«Завтра я встречаюсь с Верой. Мне страшно, и в то же время я испытываю какое-то извращенное любопытство. Неужели я прав?
Больше всего меня смущает вот что. Я был у Веры в гостях в ту ночь, когда убили Коростылева, и уснул. Выпил чаю и уснул прямо в кресле. Вера сказала, что я так сладко спал, что она долго не решалась меня будить, ждала, когда сам проснусь. В час ночи решилась, было уже очень поздно, ночь, неприлично, и мне пора домой. Я раньше не задумывался об этом. Заснул и заснул, неловко, конечно, но всякое бывает. А вот теперь я стал задумываться, насколько естественным был этот сон?
После пробуждения я чувствовал себя неважно, голова тяжелая, вялость, заторможенность. Я даже плохо помню, как добрался до проспекта, как остановил фургон. Или я его не останавливал? Может, он сам остановился? Это очень странно.
И потом, история с Вериной машиной. Я тогда не сказал следователю, впрочем, не сказал бы и теперь, но ведь Вера умеет водить машину. У дяди Гриши до ареста была машина, и он учил Веру водить. Говорил, учись, дочка, вдруг пригодится. Он и меня пытался учить, да все без толку. А вот у Веры получалось хорошо. Она всегда была собранной, решительной и уверенной в себе.
Не знаю, получила ли она права, но водить она умеет точно. А значит, пока я спал, вполне могла доехать до НИИ.
Нет. Нет. Это неправда. Я ошибаюсь. Она будила меня уже в халате, уставшая, сонная.
Я не хочу об этом думать. Не хочу. Завтра мы встретимся с Верой, и она все мне объяснит. И я успокоюсь».
— Да-а, — протянул Алексей Петрович. — Знать бы нам об этом раньше.
— Дядя Леша! — со слезами в голосе, совсем как маленькая, воскликнула Маша.
Так просто она не называла Фединого отца с седьмого класса. И, вероятно, почти родственное обращение его тронуло.
— Извини. — Он уткнулся снова в тетрадь, а Федор пересел к Маше и ободряюще обнял за плечи.
Никита ничего поделать не мог, только сильно огорчался.
— А больше ничего нет, — с недоумением оторвался от дневника Алексей Петрович. — Все. Дальше записи относятся к маю месяцу, и в них нет ничего насчет убийства.
— По-моему, это ответ, — не подумав, брякнул Федор, и Маша тут же сбросила его руку со своего плеча.
— Не будем торопиться с выводами, — захлопнул тетрадь Алексей Петрович. — Договоримся так. Я проверю все, что смогу, по этому старому делу. Вы, Никита, выздоравливайте. А там, глядишь, и ваш дедушка пойдет на поправку, и мы сможем поговорить с ценнейшим свидетелем.
Вечер закончился отвратительно. Едва дверь за гостями закрылась, Маша пожелала Никите спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
Он вертелся на диване без сна, не зная, чем себя занять, и все время прислушиваясь к звукам из соседней комнаты.
Когда его деда обвиняли в совершении двух убийств, он был возмущен, разгневан, зол, но все же дед есть дед. Они не были так уж близки. Дед в его глазах оставался замкнутым, добрым, но каким-то отрешенным. Он никогда не играл с маленьким Никитой, изредка читал ему книги, но все время выбирал или Чуковского, или что-то совсем уж взрослое, «Записки охотника», например. Мог погладить по голове, рассеянно спросить, как дела в школе, но глубокой искренней дружбы между ними не было.
А вот для Маши бабушка была всем, она одна заменила ей семью. И такие нешуточные обвинения должны были стать для нее настоящим потрясением. Даже сложно себе представить, что сейчас творится в ее душе.
Никита взглянул на фотографии на тумбочке. Маша с родителями, родители вдвоем. А вот и бабушка Вера Григорьевна. Правильные черты лица, открытый взгляд, строгий и даже холодный. Здесь она еще молодая, не больше сорока. Решительная женщина, волевая, и лицо приятное. Такая могла пережить смерть дочери, поднять на ноги внучку, а вот убить? Не верится. Он перевел взгляд на другой снимок. Здесь Вера Григорьевна была с Машей — лицо мягче, выражение глаз нежнее, любящая бабушка. Как можно ее подозревать в убийстве?
Никита тяжело вздохнул и попробовал подняться. Слегка мутило, но за сутки лежания стало все-таки гораздо лучше.
Осторожно, по стеночке отправился в соседнюю комнату. Что ей сказать? Поделиться собственными переживаниями? Посочувствовать? Подбодрить? Перед глазами стояла сердитая Маша, глядящая на него с укоризной, словно это он, Никита, а не дед посмел обвинить ее бабушку в убийстве. А вдруг наговорит гадостей или вообще выставит на улицу? Да нет, это все мелочи. А вот если ей сейчас видеть других тошно, особенно его?
Он уже собрался вернуться на диван, когда услышал тихий всхлип. Этого терпеть он никак не мог. Всю жизнь не переносил женских слез, потому и научился виртуозно обходиться с женщинами. Никита приоткрыл дверь.
Маша сидела на кушетке спиной к двери, обняв колени, и едва заметно вздрагивала. Перед ней лежал раскрытый фотоальбом.
