Я давно мечтала о том, что когда-нибудь увижу графиню в могиле, но она не должна умереть вот так. Смерть от болезни — не наказание для Клэр, ведь она рада будет отправиться в рай. Господь несправедлив. Бог наказывает тех, кто противился дьяволу, но проиграл в неравной борьбе. Бог награждает тех, кто бездумно шел по жизни, успел покаяться в грехах перед смертью и принять соборование. Я так и вижу графиню, о да, вот она лежит на кровати и молится: «Господи, мне так жаль, что Бильгильдис искалечили по моей вине, я же не знала, что такое случится, и все эти годы она была моей крепостной, потому что я считала, что так будет лучше, и не дарила ей свободу, но если я ошибалась, то прости меня, Господи!»
И Господь простит ее. Было бы глупо не простить ее, ведь тогда ее душа отправится в ад. Бог и дьявол на самом деле закадычные друзья, которые поспорили, кто соберет больше душ за десять тысяч лет. Как только все эти годы пройдут, Бог и дьявол пойдут в трактир и разопьют бутылку вина за счет проигравшего. Интересно, о чем они поспорят в тот вечер? Ох, в этом что-то есть! Если я покажу эти записи нашему Николаусу, когда буду умирать, его удар хватит.
Каждый день меня тошнит кровью. Приступы начинаются внезапно, я просто стою, и вдруг мой желудок наполняется кровью, она подступает к горлу, рвется наружу, словно ее слишком много в моем теле. Моя болезнь берет свое. Весь двор забрызган кровью, можно подумать, что тут живет мясник. Вчера вечером ко мне подошел Орендель и спросил: «Ты скоро умрешь, правда?» Я написала ему ответ: «Да, и поэтому мы должны еще кое-что уладить».
Я принесла Оренделю монашескую рясу, которую раздобыл Норберт. Ряса была ему немного велика, зато лицо можно было скрыть под широким капюшоном.
Мы отправились в замок. Орендель, впервые за долгие годы выбравшийся из своего заточения, восхищался первыми почками на деревьях, мягким ветерком и яркой зеленью в долине у реки. Но чем ближе мы были к замку, тем немногословнее становился этот мальчишка. Остановившись у внешней стены, Орендель замер, внимательно и — ах, как это порадовало меня! — мрачно глядя на свой дом.
Я приветствовала встречных слуг и торговцев, узнававших меня, кивком головы. Я шла в сопровождении «монаха», потому никто не пытался заговорить со мной. Полагаю, они думали, что монах должен поддержать графиню в столь тяжкий для нее час, и потому не задерживали нас.
Подобрав подходящий момент, я патетическими жестами дала Оренделю понять, что все это — его земли, принадлежащие ему по праву, и что это мать лишила Оренделя наследства, выйдя замуж за своего любовника и сделав Эстульфа графом.
— И ты действительно думаешь, что это мать и ее любовник убили отца?
Я кивнула.
Мальчик, казалось, был возмущен, но я еще не добилась желаемого результата. Много лет я изменяла его сущность, словно лепя фигурку из глины, а этой зимой у меня была возможность приложить все усилия к тому, чтобы заронить определенные мысли в голову Оренделя. Да, он уже не был прежним радостным, чувствительным, очаровательным мальчонкой, которому так нравилось петь и сочинять стихи. С такой внешностью и таким голосом он мог бы заставить любое девичье сердечко биться чаще, но в душе его уже поселилась тьма. Служенье музам сменилось задумчивостью. Орендель всегда оставался серьезным и немного напряженным, он словно был полон дурных предчувствий. Иногда мне казалось, что на плече у него сидит вещая птица, пророчащая его судьбу. В последние месяцы я подкармливала эту птичку, чтобы она пела моим голосом. Всякий раз, как мы с Оренделем сидели вместе у огня, я писала ему короткие записки, в которых жаловалась, сокрушалась и ругала нашу судьбу.
«Ах, Орендель, видел бы ты своего старого отца в горячих водах купальни, посеревшего, обескровленного, убитого теми, кому он доверял… Каким жутким было для него осознание того, что этот его вздох — последний. Осознание того, что его предала собственная жена».
Да, я забыла упомянуть о том, что я так и не рассказала Оренделю о венгерской твари. Я представила смерть Агапета так, будто в купальню могли проникнуть только графиня или ее любовник.
В тот вечер, когда мы уже приблизились к замку, я написала Оренделю:
«Какая странная прихоть судьбы. Я, вернейшая из слуг твоих родителей, отираю кровь с уст, словно собираюсь последовать за твоим отцом, истекшим кровью. И в то же время окровавленными устами своими обвиняю я убийцу, которой так долго была верна».
Такие письма били точно в цель, нужно было лишь изображать покорность судьбе. Именно так легче всего было достучаться до сердца Оренделя.
Иногда — например, по пути в замок, когда мы поднимались вверх по холму, — в мальчике просыпалась былая натура, и он принимался любоваться природой. Но даже в такие моменты восторг от увиденного омрачался яростью от многолетнего заточения: Орендель чувствовал себя обворованным, словно его лишили и прошлого, и будущего. Он знал, чего лишился, и предчувствовал все новые и новые беды. Благодаря мне о дне завтрашнем он не задумывался и жил в настоящем, где самому себе казался потерянным.
И все же я чувствовала, что, несмотря на это, Орендель не был еще готов дойти до последней черты и убить свою мать.
Я как раз думала о том, что можно сделать, чтобы разжечь в сердце Оренделя ненависть, когда из леса навстречу нам выехал какой-то всадник. Я заметила его слишком поздно. Это был Бальдур. На лошади, обнимая Бальдура за талию, сидела венгерская шлюха. Орендель узнал своего зятя, который семь лет назад еще был простым стражником. Я жестом приказала мальчику опустить голову и молчать.
— Бильгильдис, ты здесь? Я думал, ты покинула нас, как и все остальные. Элисия будет рада тебя видеть, — он посмотрел на шедшего рядом со мной «монаха». — Или ты вернулась не ради нее?
Я дала ему понять, что хочу помочь и Элисии тоже.
— Это хорошо. У нее никого не осталось, знаешь. Ее даже лишили служанок, так что Элисии приходится выполнять всю работу самой, даже дрова носить, а она ведь ждет ребенка. Кара помогает ей, чем может. Сам я не могу помочь Элисии, ведь меня изгнали из замка и мне приходится жить на сеновале. Последние из слуг и те живут лучше меня. Вот до чего мы докатились.
Я мысленно расхохоталась. Бальдур был живым подтверждением того, что все рассказанное мной о замке — правда и в моих словах нет преувеличения. Тиран захватил замок и все графство. Жалобы Бальдура сыграли мне на руку, но я не могла открыть ему истинную личность «монаха». Бальдур воспользовался бы Оренделем в своих целях — вначале показал бы его герцогу, чтобы сместить Эстульфа, а потом как-нибудь устранил бы мальчишку, чтобы самому стать графом. Но что мне до того? Меня интересует кое-что совсем другое.
— Если подумать, — помедлив, протянул Бальдур, — ты могла бы оказать мне одну услугу. — Уже по тону его голоса было понятно, что речь идет о чем-то необычном. — Если тебя не затруднит, я хотел бы пригласить тебя к себе на сеновал.
Да, я явно была нужна ему, иначе Бальдур не стал бы столь вежливо говорить с простой служанкой.
Я последовала за Бальдуром в его сарай, жестом попросив Оренделя подождать меня.
— Ты ведешь монаха к графине? — спросил Бальдур, когда мы вместе с венгерской шлюхой поднялись по лестнице на сеновал.
Тут теперь были все его владения, все его графство. Пара попон, оловянная кружка, краюха хлеба, короткий меч — вот и все.
Я кивнула.
— Ладно, Бильгильдис, я… Не буду ходить вокруг да около. Я знаю, ты всегда была верна своей госпоже, графине. Но ты была кормилицей Элисии и всегда так заботилась о моей жене, поэтому… Если я попрошу тебя о том, что пойдет на пользу Элисии, но навредит графине, ты сделаешь это?
Ответ был прост и очевиден, но стоило ли мне открываться Бальдуру? Он не был мне ни другом, ни врагом, просто туповатый детина, который на свою беду сам ввязался в интриги и почему-то хотел и меня в это втянуть.
Я не знала, на что решиться. Чтобы выиграть время, я воспользовалась старым приемом, полезным только немым: я принялась отчаянно жестикулировать, делая вид, что отвечаю Бальдуру. Вот только он не понимал меня — понимать тут было нечего. Я беспорядочно размахивала руками и сама не знала, что значат все эти жесты. Бальдур беспомощно и немного раздраженно уставился на меня, а затем переглянулся с этой венгерской тварью, но и та не знала, что делать.
— Ты хочешь сказать, что могла бы пойти на такое? — переспросил он.
Я вновь замахала руками. Наверное, со стороны я напоминала марионетку в руках неумелого кукловода.
— Вот, значит, как. — Бальдур откашлялся.
Может быть, он понял, что я задумала. Венгерская шлюха толкнула его под бок, и этот дуралей наконец-то объяснил мне, о чем идет речь.
— Возможно, до принятия какого-либо решения тебе хотелось бы узнать побольше о том, что предстоит сделать. Я буду откровенен с тобой, Бильгильдис, но я жду от тебя молчания.
