А если быть поизворотливее, то во время кризиса и после него, подпалив застрахованную хату (а страховка до кризиса сто злотых стоила), можно было на те страховые деньги два хороших дома построить, иногда даже кирпичных.
«Что же это ты, – думаю, – хлопец, не очень-то мучился совестью, когда мошенничал, тут тебе только бы жить, жареные гуси сами в рот падают, а ты вдруг каяться начал? И бояться не надо было, потому что родственники внесли всю сумму, о чем самоубийца, скрывшись, не знал (а почему тогда в записке на их черствость ссылается?).
Разослали фотокарточки. Тетка Высоцкого сказала, что точно идентифицировать племянника не может, давно видела (милая патриархальность семейных отношений!), но вполне может быть, потому как и тип на фото и племянничек – оба щербатые, нет двух передних зубов. Совсем как в мудрой нашей сказке, когда медведь оттяпал одному нашему соотечественнику голову, а соседи задумались, была у того голова или нет, и, наконец, решили обратиться к жене безголового. Та ответила точно так же, как и тетка: «Утром, когда щи хлебал, так бороденка болталась, а была ли голова, нет ли – не припомню». И еще признала эта мудрая дама куртку лесника, которую племянник из какого-то каприза иногда носил.
Вызвали ее лично – результат не лучше: «Пожалуй, что он, но очень изменился».
– Особые приметы были?
И снова пришлось объяснять, что это такое.
– Ну как же, – обрадовалась тетка, – след после удаления аппендикса.
Поглядели – есть шрам, целых двенадцать сантиметров в длину. Она уже хотела идти, но тут мне пришло в голову:
– Когда ему удалили отросток?
– Ну, точно не знаю («была голова или нет»), но лет семь – восемь назад.
– А с какого времени этот шрам? – спрашиваю у врача.
– Ну, труп даже на льду начал понемногу… гм… трудно точно сказать. Но кажется, что этому шраму с год. И не больше двух.
– Да нет, это раньше было, – возразила тетушка. – Еще в лесной школе учился.
«Надо будет помышковать по лесничествам от Кладно до Ольшан», – подумал я, да на некоторое время забыл об этом.
А между тем графическая экспертиза дала заключение: записка написана рукой Крыштофа Высоцкого.
Никто из нас не подумал, что это, собственно говоря, не имеет никакого значения. Так вот, и невеста Высоцкого, некто Антосевич, опознала на фотографии жениха.
Словом, одновременно тупик и выход, смотря по тому, кто чего хотел от следствия.
И вот тут я передал дело в руки вице-прокуратора Рышарда Мысловского. Не потому, что боялся трудностей, а потому, что хотел его победы, хотел, чтобы он твердо встал на свой путь. Оба мы внутренне были убеждены, что это не метод Иуды, но метод Каина, не самоубийство, а убийство, и что убийца – сам Высоцкий. Назовите это интуицией, плодом большого опыта и наблюдений. Но я был уверен. Он – тоже. И нет, как говорится, причины объяснять почему. Оставались вопросы, на которые мы не могли ответить.
Кто был убитый? Почему переоделся в одежду Крыштофа? Как его заманили в эти дебри?
А тут еще поползли слухи, что убийство произошло на политической почве (язык без костей, а политику тогда – и, к сожалению, не только тогда – искали во всем). Надо было торопиться. Каждый последующий акт, совершенный в самом деле во имя политики, мог низринуть с места лавины. Мы не знали, что через каких-то полгода Польше будет не до политической охоты за ведьмаками[151] и ведьмами, и то единственное, что ей будет важнее всего, – это ни меньше, ни больше, как право дышать и вообще жить.
Антосевич, правда, призналась, что поссорилась с женихом дня за два до его смерти (он рассказал ей про деньги, и она потребовала вернуть их фирме, а он не хотел) и больше с ним не виделась. А поскольку свято место пусто не бывает, то она уже завела себе нового «рыцаря».
И вот что значит пересолить, нагромоздить больше, чем нужно, явных и косвенных доказательств. Больше, чем их могло быть.
Прибежала панна Антосевич в комиссариат и говорит: получила письмо от Крыштофа. А в письме слова: «…когда получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Мне не жаль оставить землю и тебя. Счастья тебе!» И фото.
А штемпель нашей почты… на пять дней позже самоубийства поставлен. А штемпель места отправления такой неясный, что неизвестно, откуда послано письмо: из Кракова, Гдыни, Новогрудка…
А снимок сделан на улице. И где-то я эту улицу видел. И кажется мне, что в Варшаве. И не Краковское ли это предместье? И не угол ли это костела свентэго Кшыжа (святого Креста)? И не поискать ли где-то в районе Свентокшыжской, где-нибудь на Новом Свете или на Крулевской фотомастерскую, где это фото отпечатано?
Запрос. И ответ: есть такой уличный фотограф, есть и фотомастерская в этом районе города. И находится она как раз на Крулевской. И фотокарточку вышеупомянутого пана отдали печатать через два дня после его «самоубийства», а на следующий день он сам зашел за нею. Как говорится, полон жизни.
Ясно, что жив, и яснее ясного, что это он сотворил тогда в лесу ту подлость.
И тут ход событий, поначалу такой медленный, вдруг сорвался на бешеный галоп. Галопом прибегает в Кладненский комиссариат панна Антосевич и рассказывает, что шла со своим «новым» кавалером по Замковой улице (вы шли по ней ко мне) и, кажется, видела Крыштофа, а он юркнул в толпу, и что теперь он ее ножом или еще чем-нибудь «залатвит» (прикончит), как в знаменитой песне «Четыре мили за Варшавой», той самой, что теперь входит в золотой фонд репертуара певца Яремы Стемпковского.
Ну, обложили ее дом, установили наблюдение за районом. И уже через два дня функционеры полиции устроили ему встречу в подъезде дома «на Кладнице», где жила бывшая любовь. Неизвестно, в самом ли деле она «не ржавеет», или должна была умолкнуть.
Спросили, не Высоцкий ли? Нет, я – Юльян Сай. И соответствующую метрику показывает. Однако не скандалил, когда его посадили в «кошелку для редиски» и отправили куда следует.
И вот тут я подумал, что метрикой пользуются преимущественно в деревне, что искать надо, между прочим, и в лесничествах. И уже в седьмом из них была найдена семья по фамилии Сай. И ничего там про убийство не слыхали, а сын их Юльян Сай уехал поступать в школу «на лесничего».
И тут завертелось колесо.
И показания Саев: отца и двух дочерей. И показания родственников Высоцкого. И позже очные ставки – все пошло в ход. Картина преступления стала такой ясной, как будто я его наблюдал от начала до самого конца.
Поначалу узнали биографию. Выслушали ее с судьей-следователем и вице-прокуратором и не удивились.
Байстрюк, отца не помнил, да и мать его, видимо, плохо знала. Поэтому фамилия у него – матери. Потом и мать уехала куда-то на работы в Баварию (тогда вербовали), а его, двухлетнего, оставила бабке, своей матери. Через десять лет та умерла, и подросток перешел на руки тетки, младшей материной сестры. Та была учительницей, муж ее – тоже. Она была старше парня только на десять лет и… словом, из тех, о ком говорят: «Пробы ставить негде…». Учился хлопец и даже ум и способности проявлял незаурядные, но учился неровно. А тут еще родная тетка «помогла». Открыла ему, пятнадцатилетнему, все, какие сама знала, «тайны Амура». Словом, подготовила из неустойчивой личности, да еще и не личности пока что, материал для законченного, закоренелого негодяя.
Дядюшка что-то подозревает. Дядюшка племянника и собрата спихивает в лесную школу в Бялэй-Подляске. Тот заканчивает ее, и даже успешно. Потом служит в государственных лесах. А потом начинается калейдоскоп. Женился на вдове, продал хозяйство, переехал в Варшаву. Обокрал молодую до нитки и скрылся. Поймали. Дали восемь месяцев. Добрые люди подчас годами ожидают амнистии, а негодяю, как всегда, амнистия тут же подвалила. Поговорка эта наша непристойная, но что верно, то верно: «богатому черт и в кашу кладет, а бедному и в похлебку льет». Словом, где и без того густо, надо, чтобы еще гуще было.
Освободившись, устроился практикантом у лесничего Хмелевича. И почти сразу же испарился вместе с деньгами, удостоверением личности и пистолетом (вот откуда начала виться нить замшанской трагедии).
Снова в Кладно. Здесь и познакомился с Антосевич. Что ж, парню двадцать восемь (ей девятнадцать), на вид приличный, конечно же, «неженатый». Коммивояжер, но ведь не так сложно и якорь бросить, скажем, в фирме «Ян Плицка и сын». Лесная фирма. И он – находка. Лес знает, знакомства в LP (lasy państwowe – государственные леса) имеются, чуть ли не до улицы Вавельской, 54, где главная дирекция (по крайней мере, так говорит). Спец и по фанере, и по скипидарням, и по перегонке осмола и живицы. Он тебе и книги вести умеет, и инкассатор – находка, и только. Растет доверие – растет и размах мошенничества. Ну, здесь подробности не нужны. Тонкое было плутовство. Так и накрутил он себе восемь тысяч злотых. Ну, а почему-то открылся панне Антосевич. Та сказала, чтобы возвратил деньги. Он – ни в какую. Поссорились. И тогда он смылся один.
