На то, чтобы пройти несколько миль из боевой зоны к своему жилью, у Кингсли ушел весь остаток дня, и когда, дрожащий и вымотанный, он добрался до «Кафе Кавелл», наступили сумерки.
Несмотря на невероятную усталость, он почуял неладное, едва увидев лица сидевших за столом солдат. Они в тот день не воевали и были настроены повеселиться и принялись ухмыляться и подталкивать друг друга, когда Кингсли позвал хозяйку, собираясь попросить у нее горячей воды.
— У вас посетитель, — заявила хозяйка. — Она сказала, что подождет в вашей комнате.
Кингсли продрог, промок и невероятно устал, и все же при этих словах его захлестнула волна возбуждения. Во Франции и Бельгии он знал только одну женщину, и только одна женщина знала его.
Медсестра Китти Муррей.
Кингсли поднялся наверх и открыл дверь. Она сидела на его кровати и читала принесенные с собой документы.
— Боже, — сказала она, поднимая на него взгляд. — Ну у тебя и видок, должна сказать.
— Здравствуй, Китти, — ответил Кингсли и понял, что он очень рад ее видеть.
— А я-то думала, что, когда бы придешь, я брошусь к тебе и поцелую, захочешь ты этого или нет, но, боюсь, я этого делать не стану. На мне моя самая нарядная блузка, а ты выглядишь так, словно только что вылез из какой-то грязной дыры.
— Так и было.
Блузка и правда была нарядная. Шелковая, с призывно распахнутым воротом. И улыбалась Китти очень мило. Он пожалел, что она его не поцеловала.
— Где ты был? — спросила она. — Когда я вернулась вчера, я услышала, что ты в замке трупы выкапывал. Я пришла за тобой сюда и прождала до девяти часов, но ты так и не появился.
— Я был занят поисками свидетеля. А зачем ты меня искала?
— А ты разве не рад?
— Очень рад. Мне просто интересно.
— Ну, вообще-то у меня есть достойный повод. Сообщение от сержанта военной полиции. Должна сказать, в этот раз он был гораздо милее.
— Он передал тебе сообщение для меня?
— Ну разумеется, он хотел его сам доставить, но тебя не было, и ему не хотелось ждать тебя весь день, поэтому он попросил меня. Представляешь, как мне повезло? Он велел передать тебе, что данных на полковника Уиллоу в штабе нет.
— Да, все как я и думал.
— Мне это все кажется жутким и зловещим. Какого свидетеля ты преследовал?
— Солдата, Маккруна.
— А-а, друга Хопкинса, большевика.
— Верно. Я полез за ним через бруствер. Должен сказать, были у меня погони и полегче.
— Ты участвовал в битве за Пасхендале? — спросила она, широко раскрыв глаза от удивления и, как показалось Кингсли, от волнения.
— Да.
— Ух ты, да ты себя совсем не щадишь. Я слышала, мы понесли страшные потери.
— Да, это так.
— Что ж, капитан, тебе лучше раздеться.
— Раздеться?
— Да, и побыстрее, пожалуйста. Только посмотри, ты весь трясешься, а мы стоим и болтаем. Если не поторопишься, то можешь простудиться. Так что давай, быстро, быстро. Я принесу воды.
Сестра Муррей вышла из комнаты, а Кингсли начал раздеваться. Его и правда трясло, и у него не было ни малейших сил для светских приличий. Когда Муррей вернулась с полотенцами и тазом горячей воды, он стоял в одном мокром и грязном нижнем белье.
— Полностью раздевайся, капитан. Кальсоны твои все мокрые и к тому же выглядят так, словно сами по себе могут отправиться на фронт. Фу-уу. И воняют они тоже премило. Быстро! Давай же, не стесняйся, я ведь как-никак медсестра.
Немного смущаясь, он выполнил приказ. Сестра Муррей окунула полотенце в горячую воду и стала обтирать его. Кингсли, за последнее время чего только не натерпевшийся, просто поверить не мог, что за ним ухаживает такая ловкая и очаровательная молодая женщина. Он закрыл глаза и поддался непривычно нежным ощущениям, но ее слова заставили его очнуться.
— Черт возьми. Вот это размерчик, а? — воскликнула она без всякого смущения, ловкими привычными движениями обмывая его член. Кингсли не знал, что на это ответить. — Да, при свете дня эта штука выглядит просто страшно. Я что, правда взяла его в рот?
— Угу…
— Боже. Наверное, я заслужила медаль!
— Китти, не думаю, что когда-либо, за всю свою жизнь, я встречал такую откровенную девушку, как ты.
— Женщину, капитан. Мне двадцать два, и я женщина. Называя нас девушками, мужчины нарочно принижают статус женщины и нашу роль и одновременно поддерживают свой якобы отцовский мужской авторитет. Девушки ходят в школу, капитан. А женщины ухаживают за ранеными, делают снаряды и водят машины скорой помощи.
И иногда без всякого смущения моют члены практически незнакомых мужчин, подумал Кингсли.
— Ну, хорошо, — сказал он, — ты очень откровенная женщина.
— А ты — очень привлекательный парень. Ты это знал, капитан? Думаю, жена тебе говорила. Правда? Не стесняйся. Я много думала о тебе с той ночи, когда мы были вместе под дождем. Ты думаешь, я хорошенькая? Ну, скажи же, даже если на самом деле думаешь, что это не так.
— Я думаю, ты очень хорошенькая.
— О, чудесно. Больше спрашивать не буду, просто хотела, чтобы ты это сказал.
— Тебе не нужно спрашивать, Китти. Я и так скажу, и скажу с радостью. Я думаю, ты очень, очень хорошенькая, просто восхитительная.
— Спасибо большое.
Кингсли говорил искренне. Он не мог удержаться. Она действительно казалась ему восхитительной. Возможно, причиной тому были те страшные испытания, через которые он прошел; возможно, здесь также присутствовал и оттенок покровительства взрослого мужчины по отношению к молодой идеалистке, хотя Китти отвергла бы эту мысль с величайшим презрением. А может, просто дело было в том, что она такая красивая, забавная и невероятно живая. Возможно, дело было во всем этом и не только в этом, потому что в этот момент Кингсли страстно влекло к Китти Муррей. Он не любил ее. Он не мог ее любить, потому что любил Агнес, а Кингсли не верил, что мужчина может всерьез любить двух женщин одновременно. Полюбить кого-то означает сначала отпустить свою старую любовь, а Кингсли точно не разлюбил Агнес. Но сестра Муррей ему очень нравилась, нравилась настолько сильно, что это ощущение было сродни любви. И она правда была очень, очень миленькой.
— Может, мне тогда тоже раздеться? — спросила она. — Просто чтобы было по-честному?
Она задала этот вопрос со своим обычным веселым нахальством, но Кингсли заметил, что она покраснела. В прошлый раз вокруг была почти непроницаемая темнота. Кингсли был очарован и обрадован, поняв, что сестре Муррей не чужда стеснительность.
— Я не знаю, что и сказать, — неуверенно ответил Кингсли.
— Кажется, ты сказал, что я миленькая?
— Да, очень.
— Ну и хорошо, — ответила она.
И затем, прекратив обсуждение, она разделась, не медленно и соблазнительно, как любила это делать Агнес, а быстро, почти бесцеремонно, ловко сворачивая и складывая одежду. И все же она избегала взгляда Кингсли, и ему показалось, что Китти Муррей, хоть и делает вид, что ей плевать на условности, смущается не меньше, чем смущалась бы любая девушка на ее месте.
Раздеваясь, она разговаривала.
— Я слышала, тебе удалось доказать, что рядовой Хопкинс ни в чем не виновен, — сказала она, снимая туфли. — Я была так рада. Я ведь говорила, что он невиновен, да?
— Да, говорила.
Теперь она расстегивала блузку.
— Ты такой умный, что догадался сравнить пули. Кто бы мог подумать?
Под блузкой на ней была шелковая кремовая сорочка. Она стянула ее через голову. На ней не было ни корсета, ни лифчика, и, пока она стягивала кружевную сорочку, Кингсли увидел абсолютно все. Сначала ее живот, затем маленькие красивые груди, потом, когда она подняла руки над головой, волосы под мышками. Ему захотелось прижаться к ним носом и глубоко вдохнуть.
— Значит, его освободят? — спросила она, вешая сорочку на спинку стула. Она стояла полуобнаженная, изящная, тонкокостная. Ее коротко стриженные волосы доходили лишь до мочек ушей. Раньше Кингсли не видел открытыми женскую шею, плечи и груди. Обычно их скрывали распущенные, струящиеся волосы, что было, конечно, тоже мило, но этот более откровенный стиль был куда эротичнее. Китти, с красивой грудью, стройными плечами, четкой линией ключиц и нежным изгибом шеи, удивительно шла такая спартанская прическа.
— Его уже освободили, — ответил Кингсли, — и теперь он мертв. Убит в бою у Пасхендале сегодня утром.
— Вот это да. Вот и верь после этого в удачу. Бедняга.
Задрав юбку, она стала развязывать тесемки на панталонах. Она слегка наклонилась вперед, и ее маленькие груди оказались рядом с Кингсли. Ему захотелось протянуть руку и взять их в ладони. Но он не сделал этого, хотя глупо было притворяться равнодушным — он тоже был голый, и доказательство его возбуждения вздымалось прямо перед ним.
