Леберехт и Альбани на последнем этапе совместной поездки сдружились благодаря общему интересу к астрологии, а может, из-за Марты: во всяком случае, от Леберехта не ускользнуло, что ученый вдовец строит глазки его возлюбленной, насколько это вообще позволяли его нависающие веки. Но Марта развеяла сомнения Леберехта, а потом заявила, что такой человек, как Альбани, мог бы им еще очень пригодиться.
Вилла профессора принадлежала некогда куртизанке Цезарее, которая имела три виллы на этой улице. Трехэтажный дом с колоннами у входа выглядел весьма внушительно. За домом, на стороне, обращенной к Тибру, был разбит сад со шпалерами, почти такой же, как у монахов на Михельсберге, только намного меньше. Профессор располагал огромным штатом слуг, и Марта с Леберехтом чувствовали себя здесь, как Иисус после чуда в Кане Галилейской.[70]
Они заняли комнату на третьем этаже, откуда открывался вид на Тибр и Яникул. Самой большой заботой Леберехта была книга Коперника, о которой он до сих пор хранил молчание. Он не знал, как отреагировал бы Альбани, если бы он рассказал ему об этом. Возможно, что тем самым он подвергал профессора опасности. Поэтому юноша предпочел спрятать книгу в одной из декоративных ваз, стоявших на каминной полке и не создававших впечатления, что в них ставят цветы.
Марта, наблюдавшая за этими действиями, вопросительно подняла брови. Она не ожидала от этого ничего хорошего, поскольку надеялась, что с секретами покончено. Чего добивался Леберехт этими играми в прятки?
Что касается Леберехта, то он намеренно прятал книгу на глазах у Марты. Он мог бы сделать это тайком, но хотел, чтобы она это заметила, ибо собирался посвятить ее в свой план.
— Помнишь, — начал он, глядя в окно, — я рассказывал тебе о подлом шантаже архиепископа и о книге, которую он во что бы то ни стало хочет заполучить?
— Да, — ответила Марта, которую вдруг осенило. — Боже! Не эту ли книгу ты украл?
Леберехт кивнул.
Марта в волнении схватила его за плечи и встряхнула, словно хотела привести в сознание.
— Да ты в своем уме? До тех пор, пока книга находится у тебя, нам не будет покоя!
Высвобождаясь из рук Марты и пытаясь унять ее тревогу, Леберехт спокойно произнес:
— Можешь не бояться. Они в последнюю очередь будут искать книгу здесь, в волчьем логове. Пока все — и архиепископ, и монахи с Михельсберга — думают, что книга находится в их библиотеке, за тысячи миль отсюда.
— А брат Лютгер? Он что-нибудь знает об этом?
— О Боже, нет! Лютгер за последнее время много вынес из-за меня, так что я не хотел бы втягивать его еще и в это дело. Он бы никогда не позволил мне взять с собой книгу Коперника в Италию.
В то время как он это говорил, Марта заметила гневный блеск в его глазах, нечто совершенно чуждое Леберехту и наводившее на нее страх. Однако она не смогла сдержаться и спросила:
— И какую же цель ты преследуешь, завладев этой книгой?
Леберехт увлек Марту в нишу в простенке между окнами. Он был благодарен ей за вопрос, ведь таким образом ему не приходилось тратить много слов.
— Инквизиция сожгла тело моего покойного отца, — пробормотал он, напоминая в этот момент гневного грешника на исповеди. Во взгляде его, направленном куда-то на Яникульский холм, полыхала ярость, а лицо было застывшим, как маска.
Марте казалось, что ее любимый был в это мгновение не тем, кого она знала, но безумным незнакомцем, к мыслям которого она никогда не получит доступа.
— Но все это давно позади, — храбро заявила она, хорошо зная, что Леберехт не прислушается к ней. — Инквизиция — позорное учреждение, которое приносит Церкви больше вреда, чем пользы. Ты должен забыть об этом!
— Забыть? — голос Леберехта сорвался. — Они сожгли тело моего отца на костре, и я должен забыть об этом? Я не хочу забывать, слышишь?! Мой отец был честным человеком, благочестивым и богобоязненным, во всяком случае более приличным, чем все эти люди в красных мантиях и черных сутанах, которые изображают из себя святых и носят метку дьявола.
— Знаю, — кивнула Марта, — и все-таки ты должен забыть. Время исцеляет все раны, и однажды ты это преодолеешь.
— Я не хочу! Не хочу! — закричал Леберехт, ударяя кулаками по окну. — Я не успокоюсь до тех пор, пока честь моего отца не будет восстановлена. Они будут ползать на коленях, эти господа из инквизиции, и проклинать тот день, когда фра Бартоломео, эта поганая доминиканская свинья, осудил моего отца!
Слезы ярости потекли по щекам возбужденного Леберехта. Марта обняла его. Она не осмеливалась больше расспрашивать юношу, ибо заметила, что Леберехт становился совершенно другим, едва она затрагивала эту тему. При этом она все отдала бы, лишь бы знать, что творится у него в голове.
Испуганный криками Леберехта, наверх поднялся Альбани и справился через закрытую дверь, все ли в порядке. Марте удалось успокоить хозяина нехитрой отговоркой, но в глубже души она уже опасалась следующей вспышки. Взгляд Леберехта, его раздраженный голос не предвещали ничего хорошего. Разве не сам он однажды объяснял ей, что тот, кто одержим определенной целью, добивается сверхчеловеческих достижений. Такой человек способен заставлять свертываться молоко по своему желанию, призывать гром, двигать шкафы, разбивать стекла, а девы и вовсе могут парить. Почему же и ему не попытаться заставить инквизитора ползать перед ним на коленях?
Мысль эта была бы довольно забавной, если бы при этом Марту не бил озноб.
На следующий день Леберехт и Марта собрались в путь, чтобы познакомиться с городом, который должен был стать для них второй родиной.
Рим вовсе не был тем местом, которое могло привести приезжих в изумление. Он насчитывал семьдесят тысяч жителей и все еще не оправился от удара, нанесенного ему солдатами Карла V тридцать пять лет назад. Несчастливо заключивший пакт Папа Климент VII из рода Медичи слишком уж благоволил к французам и тем самым спровоцировал ввод испанских и немецких солдат императора Карла, которые оставались здесь в течение восьми месяцев, вели себя как вандалы и сократили население на целых тридцать тысяч.
Что же касается людей, встреченных ими между Пинцием и Авентином, Ватиканом и Эсквилином, то бросалось в глаза численное превосходство мужчин. Женщин почти не было, и тем более заметны были церковники: толпы кардиналов, прелатов, монсеньоров и прочих людей в красных мантиях, в черных, белых и коричневых сутанах дорогого шитья. Каждый четвертый римлянин жил верой и от веры имел какое-то церковное рукоположение или задание. Такое количество мужчин в одном месте, разумеется, действовало как магнит на служительниц того ремесла, которое обыкновенно и неоспоримо считалось древнейшим на свете, и, без сомнения, ни в одном городе того времени не было столько путан, как в Риме, а именно десять тысяч.
Путанами называли только дешевых жриц любви, промышлявших своим ремеслом на Пьяцца дель Поццо Бьянко, в квартале у Санта Мария-ин-Космедин или на Пьяцца дель Пополо. Куртизанки же, связь с которыми считалась символом социального положения, назывались кортиджиане. Они обитали на Борго Санти Апостоли или на Виа Джулиа и считались самыми значительными налогоплательщиками Рима. Их профессия была настолько прибыльной, что Camera Apostolica при Папе Павле III даже потребовала для них особого налога, чтобы заново отстроить разрушенные мосты через Тибр, а Пий IV освободил от налогов на проституцию тех куртизанок, которые покупали недвижимость в новой части города — Борго Пио. Все римляне — от Папы до нищего — любили своих девок еще больше, чем Святую Деву, которой была посвящена каждая третья церковь города.
Если не считать продажных красоток (кстати, об их набожности свидетельствовали следующие факты: прерывание оплаченного акта при звуках Angelus; воздержание не только от греха, но и от вкушения пищи по субботам, в канун праздников, в трехдневный пост[71] и в Страстную неделю; посещение по воскресеньям наиболее известных церквей, как, например, Сан-Сальваторе-ин-Лауро, причем в таких нарядах, что даже у самого святого Франциска, стоявшего выше своего и противоположного пола, голова пошла бы кругом), то большую часть денег церковному государству приносили пилигримы, а среди всех пилигримов — немцы. Рим нового времени был построен шлюхами и немцами.
Почти все гостиницы и постоялые дворы находились под управлением немцев. Они носили в основном немецкие названия, например, "Adler mit zwei Koepfen"[72] на Кампо-Санто или гостиница "Zur Glocke"[73] на Виа Каппеллари, что дало повод Пию II заметить: "Где нет немцев, там нет и немецких гостиниц". Поиски же античного Рима, Рима древних римлян, города оратора Цицерона, императора, волокиты и философа Марка Аврелия, почти ничего не дали, если не считать руин, которые перемежались с сельскими пейзажами и заставляли надеяться, что среди каменных обломков и колючего кустарника сокрыта классическая древность. Форум или то, что могло им считаться, представлял собой груду развалин среди степных трав и кустарника, где паслись коровы и овцы. От триумфальной арки Септимия Севера над землей возвышалась лишь плоская крыша, подобная террасе обозрения; не многим заметнее была и арка Тита, а между ними — пустыри, обломки колонн и беспорядочные нагромождения камней — загадочных и непригодных для новых построек. Лишь один Колизей пользовался уважением. Он сохранился почти неповрежденным до средних веков, служил убежищем Папы Александра III от сторонников Барбароссы, затем был перестроен в храм, а позже использовался в качестве каменоломни — из-за мрамора и змеевика. Другого предназначения у него не было.
