Интересно, додумались ли уже и они до этого? — спросил сам себя Пауэрскорт. — Отец Гилби, монсиньоры, кардиналы. Исповедь в письменном виде. Не нужно ничего говорить в темных исповедальнях — просто оставляешь записку, просовываешь ее сквозь решетку. А попозже являешься за ответом.
У венецианцев, вспомнил Пауэрскорт, вглядываясь в портрет зловещего обличия дожа, висевший над головой Панноне, система была несколько иная. Они веровали не в исповеди, а в доносы, почтовые, так сказать, доносы, опускавшиеся сквозь пасть льва, bocca di leone, в почтовые ящички. Ящики опорожнялись каждую ночь. И во Дворце дожей их было несколько. Обличали врагов, или друзей, или мужа, или ближайшего соседа. Только и нужно было, что написать письмецо и забросить его в львиную пасть. Или в логово льва. Все остальное делала тайная полиция.
Пятнадцать минут, думал Пауэрскорт. Он уже наверняка дописал письмо. Когда Пауэрскорт начал на цыпочках подниматься к своему номеру, Панноне ободряюще похлопал его по плечу.
Номер был пуст. Грешем исчез.
— Панноне! Панноне!
Никто еще и никогда не призывал к себе маленького человечка криком столь отчаянным.
— Он ушел! Птичка упорхнула! Грешем сбежал!
— Не волнуйтесь, лорд Пауэрскорт. За ним же следят официанты. Очень скоро мы будем знать, куда он направился. Однако взгляните, он оставил вам письмо.
На конверте значилось: лорду Фрэнсису Пауэрскорту, отель «Даниэли». Пауэрскорт вскрыл его ножом для разрезания бумаги.
Дорогой лорд Пауэрскорт.
Я хотел бы, чтобы Вы, по возвращении в Англию, написали моей матери. Сообщите ей, пожалуйста, что у меня все хорошо и что я скоро напишу ей. Мне следовало сделать это пораньше. Думаю, она тревожится, когда меня нет рядом.
Я уезжаю во Флоренцию. В Венеции я больше оставаться не могу. Мне кажется, что я схожу здесь с ума. Зеркала не оставляют меня в покое ни на минуту. Потом отправлюсь в Перуджу. Быть может, дорогой заеду еще в Ареццо, а оттуда в Рим. В Риме — или по пути в Рим — я исповедуюсь.
После этого мне придется нарушить некоторые из заповедей. Я думаю застрелиться. Католическая церковь не допускает самоубийства. Однако она и не узнает о нем, пока не будет слишком поздно. Я собираюсь соединиться на той стороне с Луизой, с моей Луизой. Надеюсь, меня допустят к ней.
— Он вернулся в «Пеллегрини», лорд Грешем, — Панноне быстро просматривал самые свежие донесения. — Укладывает вещи. Возможно, направится на железнодорожный вокзал. Там у нас официантов хватает.
И последнее, лорд Пауэрскорт. Уверен, Вы уже все знаете. Это я убил принца Эдди. Вам известно, почему. Я перебрался по крыше в его комнату. Думаю, Ланкастер слышал, как я топтал каблуком фотографию принцессы Мэй. Он мог также увидеть, как я выбираюсь из окна, не знаю.
Я не сожалею о содеянном. Но знаю, что должен принять наказание после того, как исповедаюсь в моих грехах.
Жаль, что Вы не знали Луизы. Она была такая красивая. И я желаю Вам встречи с Вашей покоящейся на дне морском Каролиной. Моя Луиза. Какая же она была красивая, моя Луиза…
Время вышло. Прощайте, лорд Пауэрскорт. Прощайте.
Грешем.
Пауэрскорт еще раз перечитал письмо, руки его немного тряслись. Он сложил последнюю волю, завещание Грешема, и спрятал его в карман. Ради него он и приехал в Венецию. Ради него четыре дня строил интриги и планы, расставлял официантов по улицам города, перевешивал картины, условился, что ранним утром гондола якобы примчит по лагуне им же состряпанную подложную записку. Ему следовало бы ликовать, ощущать довольство собой. Однако никаких «аллилуйя» в душе его не звучало, ее наполняла лишь великая грусть и мысли о новой смерти, об англичанине, которого вскоре найдут мертвым где-то в Италии, о еще одной преждевременной кончине.
— Лорд Пауэрскорт? Думаю, вы нашли, что хотели найти. Однако находка вас опечалила. Так что же, отыскали вы то, ради чего приехали?
— Я отыскал то, ради чего приехал, мистер Панноне. Я не рассчитывал, что, когда я найду это, найденное мне понравится. Однако я его нашел. И оно понравилось мне даже меньше, чем я думал. Однако, — продолжал он, — без вашей поддержки я и вовсе ничего не нашел бы. Спасибо вам за помощь, которую вы с такой расточительностью оказывали мне с самого моего появления здесь. Я ваш вечный должник.
Панноне улыбнулся.
— У нас тут, в «Даниэли», теперь новая поговорка, лорд Пауэрскорт. Раньше мы говорили: любой из друзей лорда Роузбери должен быть другом и для «Даниэли». А теперь говорим: любой из друзей лорда Роузбери и лорда Пауэрскорта должен быть другом и для «Даниэли»!
Пауэрскорт поклонился в знак благодарности. Придется опять обниматься с ним, подумал он. И, пожалуй, расцеловать в обе щеки.
— Но скажите мне одно, лорд Пауэрскорт, если, конечно, вы не против такого вопроса. Этот ленч с генералом, с генералом, которого не существует. Итальянского генерала я бы для вас отыскал, не сомневаюсь, может быть, и французского тоже. Насчет немецкого не уверен. Но вот английского генерала я вам предоставить не смог бы. Что оно значит, это имя, присланное из Лондона? Почему оно было столь важным?
— Имя было столь важным, дорогой мой Панноне, потому что оно принадлежит генералу, который когда-то состоял в командирах лорда Грешема. Я был уверен, что Грешем не захочет встречи с ним. Поэтому я и отправил в Лондон запрос. Чтобы выяснить имя.
— Так он был комманданте лорда Грешема? И вы были уверены, что это имя заставит лорда Грешема отказаться от ленча? Даже от ленча в «Даниэли»?!
— Я был уверен.
Они обнялись. Пауэрскорт расцеловал маленького управляющего в обе его пухлые щечки. Все кончено, думал он. Почти кончено.
— Вы должны снова вернуться к нам, лорд Пауэрскорт. Возможно, с той молодой леди, на которой вы думаете жениться? Медовый месяц в «Даниэли» — да он же лучший в мире!
Вокзал Санта-Лючия. Поезда имени леди Люси. Поезда имени леди Люси ждут его, чтобы доставить назад, в Лондон.
Назад, к леди Люси.
Домой.
Часть четвертая
ЗЕЛЕНАЯ НАКИДКА
Пауэрскорт снова сидел в кабинете Сутера в Мальборо-Хаусе, там, где осенью прошлого года совещались четверо мужчин, где Сутер показал ему памятную записку о бедах своего хозяина, принца Уэльского. Сэр Уильям Сутер вглядывался в толстую стопу документов, лежащую на его столе; сэр Бартл Шепстоун, управляющий и казначей Двора Его высочества, — борода его выглядела чистой, сверкающей в утреннем свете, — вглядывался в свои лоснящиеся сапоги.
Я видел вас совсем недавно, думал Пауэрскорт. Всего лишь позавчера я видел множество подобных вам на стенах венецианских соборов — благодушных белобородых святых, замерших в ожидании вечности пообок печальной Мадонны, могучих пророков с белыми же бородами, призывающих народ свой на борьбу за правое дело Господне, апокалиптических стариков, Бога, тоже белобородого, разделяющего на картинах народы на святых и грешников в день последнего суда.
Пауэрскорт, немного нервничавший, все еще не оправившийся после своей венецианской одиссеи, сжимал в руках новую, черную записную книжку.
Роузбери, нацепивший нынче безучастную личину политикана, мысленно составлял последний свой доклад о странной смерти принца Эдди, предназначавшийся для премьер-министра Солсбери. Прошлым вечером, на Баркли-сквер, Пауэрскорт рассказал ему все.
— Это какая-то «Трагедия мстителя»[78], — постановил Роузбери. — Будем надеяться, что с новыми трупами нам дела иметь не придется. Скажите, Фрэнсис, вы принимаете поздравления? По-моему, вы раскрыли это дело на удивление быстро, особенно если учесть трудности, с которыми вам пришлось столкнуться.
— Здесь уместны скорее молитвы за мертвых, чем поздравления. Все, какие найдутся. За всех мертвых сразу, — ответил, слегка содрогнувшись, Пауэрскорт.
— С добрым утром, джентльмены, — промурлыкал учтивый придворный сэр Уильям Сутер. — Вы сообщили, что желаете видеть нас. Сообщили из Венеции каблограммой, что у вас имеются новости относительно прискорбной кончины герцога Кларенсского и Авондэйлского. Вы что же, отдыхали в Венеции, лорд Фрэнсис? Сколько я знаю, погода там в это время года весьма неприветлива.
— Я не назвал бы это отдыхом, — горько улыбнувшись, ответил Пауэрскорт. — В Венецию меня привело расследование.
В восьмистах милях от них молодой человек смотрел на двери церкви, не моргая, ожидая, когда они откроются. То была Санта-Мария дельи Кармине, стоящая во Флоренции на южном берегу Арно. Небольшая, прикрепленная к доске, на которой вывешивались объявления для паствы, табличка обещала прием исповедей на английском языке — каждую неделю, по четвергам, с девяти до десяти. Отец Менотти, ОИ[79].
