Высвободившись наконец из цепких объятий герцога, ошарашенный Кристоф де Бомон отправился к королю; возле дверей его ожидали собравшиеся вместе Мадам[49]; войдя в спальню, он увидел склоненную над кроватью женщину. При виде архиепископа графиня дю Барри испуганно вскрикнула и, метнувшись в альков, исчезла за потайной дверью, скрытой в деревянной обшивке. Когда в комнате остался один герцог Орлеанский, король поинтересовался у прелата, как тот себя чувствует, не было ли новых колик, а затем отвернулся и умолк. Обескураженный Кристоф де Бомон удалился. Проходя через кабинет короля, он споткнулся о ковер и чуть не упал. Николя поспешил поддержать его. Со времени их последней встречи архиепископ сильно постарел: кожа на лице приобрела сероватый оттенок, вокруг ввалившегося рта залегли глубокие горестные складки. Он узнал Николя.
— Господин комиссар, — произнес он, глядя на него своими покрасневшими глазами, — когда я вас вижу, мне тотчас кажется, что где-то неподалеку бродит дьявол. Однако Господу угодно сделать вас крепостью и оплотом….
Всю дорогу до кареты он говорил, не переставая, но Николя так и не смог понять, была ли эта речь адресована ему, или же он оказался невольным слушателем внутреннего монолога, случайно вырвавшегося наружу. Прелат вещал без перерыва и не ответил ни на одно приветствие.
— Он неустанно стережет нас, а когда видит нас на пороге смерти, удваивает свою бдительность и беспрерывно строит козни. Но разве тот, кто не заботится о собственном доме, может заботиться о Церкви Господней?
Приветствуя архиепископа, маршал Ришелье украдкой рассмеялся. Когда прелат удалился, маршал, прыснув от смеха, повернулся к Николя.
— Еще один неудачливый актер, выскочивший на подмостки во имя веры! Он уезжает с понурой головой, увозя с собой свою ванну, и возвращается в Париж, чтобы вновь писать кровью, вспоминая, как в Версале он писал чистой водой!
Вторник, 3 и среда, 4 мая 1774 года
Регулярные бюллетени врачей о здоровье короля отличались монотонностью и неопределенностью. Писали исключительно о внушающих надежды симптомах, о действии вытяжных пластырей, об ослаблении лихорадки, о более спокойном сне, об удачно проведенном очищении организма и о побледнении высыпаний. Николя, знавший истинное положение дел, видел, что король очень ослабел. Прислонившись к подушке, подложенной под спину, он сидел молча, пугая всех, кто к нему приближался, отекшим лицом, распухшим и побагровевшим, словно медный чан. Эгийон и Ришелье, пряча глаза от убитых горем Дочерей Франции, по-прежнему дергали за веревочки придворных интриг и скрывали от монарха тяжесть его состояния. Король редко задавал вопросы относительно своей болезни; однажды он сказал, что, кажется, в восемнадцать лет он все же переболел оспой; впрочем, если он запамятовал, значит, он заболел ею сейчас. Он просил Мадам Аделаиду осушать его гнойники, а фаворитку отирать ему лоб, чтобы успокоить кожный зуд. Придворные из ближайшего окружения готовились к плачевному исходу.
На следующий день несмотря на болезнь архиепископ появился снова, и, как и прежде, герцог де Ришелье принялся усиленно заговаривать ему зубы, дабы отвратить его от исполнения обязанностей. Версальского кюре герцог пригрозил вышвырнуть в окно, если он осмелится намекнуть королю на необходимость исповедаться. После полудня в присутствии герцога де Ноайля, Лаборда и Николя король внимательно осмотрел высыпания, покрывавшие его руки.
— Это, несомненно, оспа.
И, повернувшись к собравшимся, воскликнул:
— Однако это удивительно!
Врачи попытались переубедить его, но безуспешно: собственный диагноз прочно засел в голове короля. Вечером Его Величество вел себя, как обычно. В комнате открыли окна, и свежий весенний ветерок из парка принес ароматы весны, изгнав миазмы болезни. Больной, укрытый легким одеялом, все время высовывал наружу руки, в то время как врачи упорно просили его этого не делать. Поддерживая ровным тоном беседу, он, как обычно, свел ее на похоронные темы. Тем не менее его разговорчивость пробудила у Николя надежду. Неожиданно король обратился к оберкамергеру, герцогу де Лианкуру.
— Скажите, в этом году, во время празднования Рождества, вы видели монаха, игравшего на скрипке посреди реки?
— Да, сир, — ответил герцог.
Придворные переглянулись, взволнованные столь резкой сменой темы, причиной коей вполне могло быть помутнение рассудка. Заметив всеобщее замешательство, герцог улыбнулся.
— У Его Величества отличная память. Мои предки сделали богатый дар монастырю, однако поставили странное условие: каждый год, на Рождество, кто-нибудь из монахов должен был сесть в лодку, выплыть на середину реки и сыграть на скрипке или флейте какую-нибудь песенку. Если бенефициар нарушит традицию, владения вернутся к дарителю.
Король на минутку задремал, потом оживился и о чем-то долго шептался с Лабордом. Потом первый служитель королевской опочивальни подошел к герцогу де Лианкуру и жестом показал ему, что король устал и всем следует покинуть помещение. Когда высшие должностные лица, а следом за ними и лакеи разошлись, Лаборд сделал знак Николя остаться. Король окинул взором комнату, убеждаясь, что все вышли, и пригласил обоих друзей подойти к кровати.
— В какой фазе сегодня Луна? — спросил он.
— Сегодня последняя четверть, одиннадцатого будет новолуние, Ваше Величество.
— Черная луна, как написано в «Альманахе»?
— Да, сир, — ответил Лаборд.
Несмотря на расстройство, причиненное болезнью, король по-прежнему ничего не говорил напрямую.
— Меня пытаются убедить, что у меня не оспа, — вздохнул он. — Уверяют все хором. Поэтому от вас двоих я хочу услышать правду. Я приказываю вам сказать мне правду.
Король говорил тоном монарха, горделиво восседающего на троне; слова, вылетавшие из раздувшейся красной головы, звучали речью истинного короля. Взглянув на Лаборда, Николя увидел, как тот опустил голову и лицо его сморщилось, словно он вот-вот заплачет.
— Сир, — проговорил Лаборд, — болезнь вышла наружу, и теперь осталось заживить ее следы.
Король весь обратился в слух.
— Спасибо Лаборд. Ранрей, вы готовы оказать последнюю услугу своему королю? Подойдите.
Король долго и внимательно смотрел на Николя, потом достал из-под простыни небольшую шкатулку маркетри. Неловкими движениями он пошевелил одну из бронзовых накладок на углах и привел в действие пружину. Крышка открылась; внутри лежал бархатный кошелек и запечатанное письмо.
— В этой шкатулке лежат камни, оцененные весьма и весьма высоко; для той же, кому предназначены эти камни, они представляют еще большую ценность. Если я умру…
— Сир!
— Если я умру, — закрывая шкатулку, твердым голосом повторил король, — вы любыми способами, пусть даже с риском для жизни, передадите эту шкатулку графине дю Барри. Это ее пропуск в новое царствование, и ее гарантия, если ее начнут преследовать. Если Господь позволит мне исцелиться, вы вернете мне шкатулку. Проверьте, чтобы у дверей никто не подслушивал.
Осмотрев зал совета и гостиную с часами, Николя вернулся к кровати короля, и тот передал ему шкатулку.
— А пока положите ее в надежное место…
Неожиданно король начал задыхаться, речь его моментально стала бессвязной и непонятной. У него вновь началась лихорадка, и он устремил взор на гнойники, покрывавшие все тело. Испытывая приступ удушья, он часто задышал, рубашка на груди приоткрылась, обнажая усеянное язвами тело.
— Ваш король в реках крови/ Он видит перед собой Смерть/ Которая летает от шеренги к шеренге… — неожиданно стал напевать он. — Ах, этот Вольтер… Да, господин маршал, здесь командуете вы, и я первым готов подать пример послушания.
Встрепенувшись, он прокричал:
— Королевский дом идет вперед… Сабли наголо! Ранрей в первой шеренге… Мы были счастливы, очень счастливы. Ты помнишь, Ранрей?
Лаборд шепнул Николя, чтобы тот ответил: король бредил, и в бреду принимал Николя за его отца.
— Да, сир. Тот день под Фонтенуа[50] забыть нельзя.
— Да, да, это был чудесный день!
Король умолк и, казалось, заснул. Когда же через два часа он пробудился, то был в полном сознании, и речь его прозвучала четко и осмысленно.
— Лаборд, я понял, в какой стадии моя болезнь, и я не хочу повторения скандала в Меце[51]. Теперь я принадлежу Господу и моему народу. Прикажите позвать графиню дю Барри. Она должна покинуть Версаль.
Согласно указаниям Лаборда Гаспар постарался, чтобы Николя посреди ночи получил лучшую лошадь из большой конюшни. Комиссар хотел поместить в надежное место доверенную ему королем шкатулку. По дороге он постоянно оглядывался, пытаясь понять, не едет ли кто-нибудь за ним. Занималась заря, когда он галопом вывернул на улицу Монмартр. От его кобылы, жадно глотавшей свежий утренний воздух, шел пар, и она радостно била копытами. Бросив поводья восхищенным мальчишкам-подмастерьям, Николя вбежал в дом Ноблекура. Поднявшись одним прыжком в свою квартирку, он подбежал к книжному шкафу и, выдвинув две книги на полке, засунул за них шкатулку. Кому придет в голову искать ее здесь? Скрытая книгами, она пролежит здесь до тех пор, пока не решится исход болезни короля. Вымывшись во дворе под струей воды, он побрился и переоделся. Когда он завершал свой туалет, в дверь тихонько постучала Катрина; она сказала, что господин де Ноблекур, пробудившись и узнав о его возвращении, хочет видеть его как можно скорее. Сопровождаемый тявканьем Сирюса, он последовал за кухаркой. Закутавшись в персидский халат и обвязав голову ярким платком, старый магистрат восседал в кровати. При виде комиссара он улыбнулся.
