– А я говорю, что надо этих супостатов на Медвежьих островах искать, коль прошлёпали мы их посудину. Не иначе они там на зимовку стали и норовят по весне дальше двинуться, – кипятился Олесов.
– Возможно, возможно, – барабанил тонкими пальцами по столу Кондаков. – Вы, Захар Алексеевич, как считаете, могут американцы пренебречь морскими границами и так глубоко внедриться на нашу территорию?
– Я казачий учитель, господин чиновник по особым по… и думать могу только о законе Божьем, арифметике Буссе и уставе городового полка. Другому не приучен.
– Хитришь, хитришь, старый! – пожурил урядник собеседника. – Кого ни спроси в округе, всяк дорогу к тебе покажет, каждая собака в тундре знает, что Лексеич – это голова. И неча тебе ваньку ломать перед господином уполномоченным!
Олесов как будто вспомнил что-то и продолжил уже в повышенном тоне.
– Скромнёхонький какой выискался! А как местных мужиков за усы и бороды таскать – это тебе что, недоразумение? А самовольно нерадивых казачков пороть да по тундре их до посинения гонять? Без разбирательства и позволения! Это тоже недоразумение? Я тебя спрашиваю! – Огромный кулак Олесова грохнул о стол с такой силой, что пустая алюминиевая миска подпрыгнула и перевернулась вверх дном. – Это преступление! Насилие над личностью, так сказать!
После произнесённой тирады урядник удовлетворённо крякнул. И в ожидании одобрения своей жёсткости в обращении с младшими по чину посмотрел на Кондакова. Тот продолжал равнодушно покачивать ногой. Старик тем временем вытащил из кармана душегрейки деревянную ложку и стал давить ею в своей миске подгоревшие щучьи котлеты. Зная проделки самого Олесова, его безудержную страсть к экзекуциям, наказанию казаков за малейшую провинность и нагнетанию страха на подчиненных, проступки казачьего учителя любому сведущему могли показаться пущими забавами.
– Насколько мне ведомо, по воде от Америки до нас аккурат чуток боле 80 вёрст, – как ни в чем не бывало продолжил бухгалтер, не глядя на побагровевшего от злости Олесова, не получившего на свою тираду даже одобрительного начальственного кивка, – и расстояние это при попутном ветре и верной лоции легко преодолеть можно. И глубина порядочна для шхуны, как там её кличут?
– «Алеут».
– Подходяшше название.
– Иноземцы должны причину большую иметь, чтобы так рисковать, – продолжил учитель. – Не с руки им сейчас супротив государства рассейского итить. Хлопотно боле.
– Вот и я говорю: хлопотно и не с руки. Готовьтесь в экспедицию с нами, Захар Алексеевич, будем искать лежбище этих заморских котиков. Послезавтра выступаем, покуда морозы не окрепли.
Кондаков поёжился, придвинулся ближе к печи и выставил навстречу огню озябшие руки.
– Определить учителя в повозку к уряднику Расторгуеву, – приказал он разомлевшему в тепле Олесову.
– На лошадках по зимнику далеко не уехать, ваше высокоблагородие. Баловство может случиться, а не экспедиция. Надоть на оленей пересесть или собачьи упряжки снарядить. У олёринских каюров как раз таковые имеются – резвые да ладные. И проводники из них отменные.
– На том и порешим, уважаемый, а теперь – отбой.
Следующий день был посвящён сбору провианта, починке амуниции, отдыху с дальней дороги. Кондаков делал записи в дорожный дневник. Олесов командовал. Учитель сидел на завалинке, подставив лицо под негреющие солнечные лучи, невесть как проглянувшие сквозь затянутое мрачными облаками небо.
– Какие думы думаете, господин учитель? – Кондаков присел рядом на завалинку, отбросив свою писанину.
Пятидесятник пока не мог понять, что на уме у столичного чиновника – притворство, простота или какая выгода имеется? Уж больно не складывался у него полный портрет заезжего гостя. Чин важный, а ведёт себя по-простому, по-деревенски. Однако фасон держит да и Олесову спуску не даёт. Значит, стержень имеется и рука твердая, вон как справно с револьвером управлялся, когда чистил его у окна. Глаз острый, наблюдательный. Любую малость подмечает, но в отличие от Олесова не бросается с рёвом и криком на нерадивых служак. А мимоходом так, как бы невзначай подправляет неладное. Говорит тихо, уверенно. Почитай, любому чину фору наперёд даст. Вот такого бы нам в командиры команды или того лучше – полка!
– Какие у меня думы могут быть? Самые обыкновенные по возрасту моему и положенью. Однако вопросы имеются, коли дозволите. – Учитель с хитрым прищуром внимательно посмотрел в глаза Кондакову.
– Ну что же, за вопросы нету спроса. Что могу – скажу, а не смогу – не обессудьте, не всё и мне ведомо.
– «Нет, брат, ты про это толкуй тому, кто не знает Фому, а я племянник ему!» – так в народе говорят. Не верят служивые вашему чиновничьему брату, ох как не верят…
– Отчего же такая немилость?
– Люди не скот. Всяк сие разумеет. Но на деле иной коленкор выходит. Взять казака. Он 25 лет царю-батюшке служит. И что имеет? Брань поутру, оплеуху на обед и плеть к ночевой. Ни семьи, ни дела какого завести нормально не может. И не служака, и не крестьянин, и ни мещанин. Так, перекати-поле получается. Разве с такими вояками от супостатов оборониться сможем? Я вот в раздумьях больших по ентому поводу.
Оружья справного нет, амуничных денег никто отродясь не видывал, а жалованье годами пропадает где-то на просторах империи. Казаки Чумуканской команды пять лет не получают жалованье из Якутска. И в Удском остроге у них житьё не сахар. В прошлую зиму они уже принуждены были питаться нерпичьими ремнями да оленьими сумками. Срам, да и только! Кому жаловаться? Куды пойти? Исправник лютует, чиновник ворует – власть! Супротив власти не ходи, ты сам её защищать должон. Куда ни кинь, всюду клин да амбарный замок получатся.
– Розги не мука, а вперёд наука. Соглашусь, служба сия незавидна. Просторы государевы огромны, и кому-то охранять их надобно. Отчего не казакам такую честь нести?
– За почёт благодарствуем. Низко в пояс кланяемся. Только от одного почёта не родится картопля, одна ботва выходит. Нынче вот реформу казачьего полка ожидаем. Отправил я в областное правление свои виды на изменение статута казачьего звания. Три годка как минет. Ни слуху ни духу.
– Неповоротлива машина к новшествам, понимать надо. А чем чиновники-то не угодили?
– Вороватостью своей немереной. О мироедах энтих уже и сказки сказывают.
– Интересно, интересно… Это какие?
– Извольте, коли так…
Учитель достал кисет, смастерил самокрутку, закурил. Делал он это медленно, словно испытывал терпение ожидавшего рассказа высокого чина.
– Слухайте. Вызвал как-то к себе в хоромы царь-батюшка мужика-дроворуба и велел поведать, куда уходят зарабатываемые им на заготовке леса деньги: «Перву полтину заёмну плачу, а втору в займы даю, третья жо так уходит», – отвечает крестьянин. «Как так? – не понимает царь. – Кому жо ты отдаешь заёмную полтину?» – «Вашо царско величество! Тоже меня кормил отец с матерью. То первой полтиной я их теперь откармливаю, значит, займы плачу; другой полтиной кормлю моих ребятишек-детишек, значит, на них в займы держу, а оне после меня станут откармливать, отплачивать». «Теперь, – спрашивает царь, – скажи, куды третью полтину девашь?» – «Третью полтину я даром бросаю». – «Как жо даром бросаешь?» – «А вот как, вашо царско величество: видишь ли, третью полтину даю писаришкам да господам…» – «На что жо оне берут с вас эте деньги?» – «Кто? Писаришки-те да господа-те? Ну, кто их знат, на что оне берут, как оне это живут не по-вашему да и не по-нашему, царь». Вот таков сказ. – Учитель запустил в сторону струю дыма и зачем-то погладил себя по голове.
– Неужто так плохо, Захар Алексеич?
– В обмане живем. Утаиваем от мытарей размеры посевов да сенокосов. Прячем богатство земли нашей. Льстим начальству, коли выгоду чуем. А в голове одно лишь держим: род человеческий делится на два разряда – на людей и чиновников. Ненасытное енто чудище, погибель земли русской.
– Ну уж хватили… Любого подлеца на чисту воду можно вывести. Любого! Схватить за руку: поди-ка сюда, любезный, верни уварованное! Не так ли?
– Так-то оно может и так, но… не так всяк. Правдой век не проживешь. И супротив этой людской правды не попрёшь.
– А что же, крестьянская община сама без изъяну?
– Отчего же? И здеся диву дивному порой дивишься. Однако пониманье приходит. Надоть отпустить вожжи чуток, чтобы люд мирской передых имел, а не то с голода люди волками друг дружке стали и от безнадёги рук и на себя имают. Таныга2 здеся в презрении. А хитрость с господами в почёте. У них, как у змеев, ног не найдёшь. Последнее отберут и в свою копилочку складут.
– Ох, Захар Алексеич, Захар Алексеич, не просты ваши речи. Я бы сказал боле – опасны.
