— Нет, никто тебя и не просит возвращаться в Рим, — сказал Целий спокойно.
— Нет?
— Даже наоборот. Цицерону как раз нужно, чтобы ты оставался в провинции.
— Что-то мне не нравятся ваши планы.
Целий слегка улыбнулся.
— Цицерон так и предполагал.
— Я ведь не орудие какое-нибудь, которое можно в любой момент подобрать и использовать. Хоть он и консул, он такой же гражданин, как и я. Я имею полное право отказаться от его просьбы.
— Но ты ведь еще даже не знаешь, о чем он тебя просит. — Целий казался удивленным.
— О чем бы он ни просил, мне это не нравится.
— Вероятно, но как ты можешь отказаться от возможности помочь государству?
— Пожалуйста, Целий, не надо попусту распространяться о патриотизме.
— Я не преувеличиваю. — Его лицо стало серьезным. — Угроза действительно велика. Ах, мне понятен твой цинизм, Гордиан. Я прожил вдвое меньше твоего, но уже вдоволь насмотрелся и мошенничества, и предательства — хватит и на десять жизней!
Он, вероятно, говорил правду — принимая во внимание то, что воспитывался он в кругу Цицерона. Сам Цицерон учил его ораторскому мастерству, и учеником Целий оказался достойным: слова так и лились из его уст. Из него мог бы выйти неплохой актер или певец. Я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь к его словам, а не доводам.
— Государство наше подошло к краю великой пропасти, Гордиан. И если его свалят в эту пропасть — против воли всех добропорядочных граждан — то нас ожидают неприятности и бедствия, какие нам и не снились. Определенные круги общества вознамерились разрушить основы нашей Республики раз и навсегда. Представь себе Сенат по колено в крови. Представь себе, что вернулись мрачные дни правления Суллы, когда любого гражданина можно было без всяких причин назвать врагом государства. Ты, должно быть, помнишь, как по улицам шныряли банды подонков с отрезанными головами в руках, за которые им полагалась награда от Суллы. Только на этот раз безвластие распространяется быстрее, не встречая препятствий, словно круги по воде от брошенного в пруд камня. На этот раз враги хотят не просто переделать законы по-своему, но отменить их насовсем, чего бы это им ни стоило. У тебя теперь есть поместье, Гордиан. Неужели ты хочешь, чтобы его отняли у тебя силой? А так, вероятнее всего, и случится, поскольку все устои государственной власти обратятся в прах. И тебя не спасет то, что ты покинул Рим и живешь в провинции. Можешь прятаться в стогу сена, если тебе угодно, но и там разбойники найдут и прикончат тебя.
В течение некоторого времени я сидел молча и даже не моргал.
— Недурно сказано, Марк Целий! Ты почти околдовал меня своими речами! Цицерон прекрасно обучил тебя своему мастерству. От твоих риторических упражнений у любого волосы на голове встанут дыбом!
Он поднял брови и прищурил глаза.
— Цицерон предупреждал, что тебя невозможно убедить. Я сказал ему, чтобы он лучше послал того раба, Тирона. Ты его хорошо знаешь и доверяешь ему…
— Да, я всецело доверяю и уважаю его, потому что он человек порядочный и с добрым сердцем, но его легко переспорить, поэтому Цицерон и не послал его. Нет, он выбрал своим представителем тебя, Марка Целия, но он не мог знать о моем презрении и отвращении к римским политикам и о нежелании вмешиваться в дела его консульства.
— Так неужели мои слова ничего для тебя не значат?
— Они значат только то, что ты напрасно овладел умением строить пылкие речи, делая вид, что они волнуют и тебя самого.
— Но все это правда. Я ничего не преувеличил.
— Целий, пожалуйста, перестань! Ты прекрасный образец римского политика. Тебе не обязательно говорить правду, и при этом ты любого в чем хочешь убедишь.
Он сел на стул и немного подумал, собираясь с мыслями. Глаза его блестели. Потом он погладил бородку и сказал:
— Ну, хорошо, Республика для тебя ничего не значит. Но ты же печешься хотя бы об остатках своей былой чести римлянина.
— Ты в моем доме, Целий. Попрошу тебя не оскорблять меня.
— Хорошо, не буду. Не буду и спорить с тобой. Я просто напомню об услуге, которую тебе оказал Марк Туллий Цицерон и за которую ты теперь платишь неблагодарностью. Но я верю в твою честность и надеюсь, что ты его не подведешь.
Я беспокойно заерзал на стуле. В проем двери влетела оса и тихо зажужжала. Я вздохнул, предчувствуя свое поражение.
— Ты имеешь в виду то, что Цицерон защищал меня в суде прошлым летом?
— Да, это так. Это поместье ты унаследовал от Луция Клавдия. Однако его семья оспорила завещание, и у них были на это причины. Клавдии — довольно древний и благородный патрицианский род, ты же — плебей, без знатных родственников, с сомнительными источниками доходов, с необычной семьей. Ты бы проиграл свое дело и не смог бы уехать из города, который, по твоим словам, ты так сильно ненавидишь. За свою победу ты должен благодарить Цицерона — я был в суде и помню, как он блистательно провел защиту. Редко мне удавалось услышать примеры подобного красноречия — извини, неправды и преувеличений, ведь так ты это называешь. Ты сам попросил его защищать тебя. Он мог бы и отказаться.
Ведь он тогда только что закончил тяжелую политическую борьбу и со всех сторон был связан обстоятельствами и просьбами. Но он подготовил защитную речь и сам произнес ее на суде. И не попросил с тебя платы за нее; он был рад помочь тебе, вспомнив о том, как часто и ты помогал ему с тех пор, как вам пришлось защищать Секста Росция семнадцать лет тому назад.
Я отвернулся, избегая его взгляда и наблюдая за осой — такой свободной, в отличие от меня.
— Ах, Цицерон действительно обучил тебя всему! — сказал я, переводя дыхание.
— Да, — признался Целий, криво усмехнувшись.
— И что же он хочет от меня? — проворчал я.
— Всего лишь небольшое одолжение.
Я сжал губы.
— Ты испытываешь мое терпение, Марк Целий.
Он добродушно рассмеялся, словно говоря: «Да, я победил, и теперь шутки в сторону».
— Цицерон хочет, чтобы ты выступил в роли хозяина для одного сенатора. Он просит тебя предложить ему твой дом в качестве надежного пристанища и убежища от городской суеты. Ты и сам понимаешь, как иногда хочется отдохнуть от волнений.
— Кто это сенатор? Друг Цицерона или Цицерон обязан ему чем-либо?
— Не совсем так.
— Тогда кто?
— Катилина.
— Что?!
— Луций Сергий Катилина.
— Цицерон просит меня дать пристанище своему заклятому врагу? Что вы задумали?
— Это Катилина что-то задумывает. Его нужно остановить.
Я решительно потряс головой.
— Нет, я в этом не участвую!
— Твоя честь, Гордиан…
— Убирайся в преисподнюю! — Я так резко встал со стула, что тот со стуком опрокинулся. Выскочив из комнаты, я пересек двор, отогнал рукой осу и направился в сад, не оглядываясь.
Дойдя до самых передних ворот, я вспомнил, что охранники Целия до сих пор там слоняются. Их вид мог привести меня в еще большую ярость. Я повернулся и побежал к задним постройкам. И тут я заметил чью-то фигуру, прячущуюся под окном библиотеки. Снова за мной шпионит Арат!
Я открыл было рот, но проклятья застряли у меня в глотке. Фигура обернулась, и я узнал собственного сына. Метон смотрел мне прямо в глаза. Он приложил палец к губам и осторожно отошел от окна. Потом подбежал ко мне так, как будто вовсе не испытывал вины от того, что подслушал разговор своего отца.
— Сын не должен подслушивать отцовские разговоры, — сказал я, стараясь быть строгим. — Некоторые отцы в Риме высекли бы своих детей за такие дела и даже свернули бы им головы.
Мы с Метоном сидели на гребне холма и созерцали поместье. Охранники Целия расположились в тени тисового дерева. Сам Целий вышел в сад и смотрел по направлению к реке, прикрыв глаза рукой. Он и понятия не имел, куда я делся.
— Я не совсем подслушивал, — сказал Метон.
— Не подслушивал? А как же это называется?
— Ну, я, наверное, просто научился этому у тебя. Это в крови.
Бессмыслица, поскольку я усыновил Метона и в нем не было ни капли моей крови, но меня растрогало его предположение. Я не мог удержаться, чтобы не погладить его по голове.
— Ты меня обвиняешь?
— Да нет, я просто говорю, что у меня многое от тебя, папа.
Он улыбнулся. Умный, очаровательный мальчик, которого я когда-то усыновил, превратился в юношу. Его лицо стало задумчивым.
— Папа, а кто такой Катилина? И почему ты настроен против Цицерона? Я думал, ты его друг.
Я вздохнул.
— Все это так сложно. Или не сложно, если человек следует голосу разума и отворачивается от всего недостойного.
— Но разве можно так поступать? Марк Целий сказал, что ты многим обязан Цицерону.
— Да, это правда.
— Без Цицерона у нас не было бы поместья.
