Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский

– Язычник, – сказал я. – Откуда такое чудо?

– Вот надпись.

Надпись на обратной стороне обложки была, видимо, из чернильных орешков и камеди: рыжие чернила выцвели. XVI–XVII столетие. Самый канун бешеного натиска Польши. Но я не мог оторвать глаз от цветущего луга, и мне не хотелось вглядываться в путаную рыжую вязь.

– Ты не ответил. Все же откуда?

– Ольшаны.

– Что-то слышал, но туманно. Где это?

– Исто-рик… Местечко… Километрах в тридцати от Кладно… Князьям Ольшанским принадлежало. Гедиминовичи. Очень древний белорусский род. Многочисленные поместья по Неману и Птичи, несколько собственных городов. Все время высокое положение. Подкрепляли его тем, что королям города дарили.

– Припоминаю, – сказал я. – Ведь это же один из них – Голаск – городок Сигизмунду Августу «подарил», а тот его «подарил» Яну Ходкевичу.

– Да.

– И еще один из них во время междоусобицы Свидригайлу в плен захватил.

– Из этих, – сказал Марьян с некоторым удовлетворением, что вот, мол, и друг не ногой сморкается. – А те Ольшаны их майорат и испокон веков им принадлежали. С бортными деревьями, с селами и реками, в которых бобров можно гоняти.

– И каждого пятого бобра себе, – начал хулиганить и я, – а остальных пану. Или себе подчеревье от каждого бобра.

– Гля-яди-и ты. И «Устав на волоки» знает. Начитанный, холера!.. Ну так вот. Книгу эту я нашел в Ольшанах на чердаке хаты деда Мультана. Есть там такой. Он сторож при замке и, главное, при костеле. Исключительно любопытный тип. Сгорбленный, как медведь. Немного охотник. Философ.

– Ты это мне для чего все выкладываешь?

– Да все в связи с этой тревогой. Мозг лихорадочно ищет. Все обстоятельства вспоминает, все самые незначительные случаи.

Он смотрел в окно на пустырь и на кроны кладбища вдалеке.

– Этот замок – обычный дворцово-замковый ансамбль, – словно припоминая или находясь в бреду, стал рассказывать он. – Разве что один из первых такого рода. Самая середина XVI столетия. Может, десятью – двадцатью годами позже. Уже не совсем замок, хотя и ближе к нему, чем к дворцу. Мрачное сооружение. Местный валунный гранит, багрово-коричневый с копотью, почти черный. Ну, и вокруг вода. А немного поодаль костел со звонницей. Он более поздний. Начало семнадцатого века. И все это вместе порождает в тебе что-то гнетущее, тяжелое, мрачное. Ну, как будто проклятие на нем какое-то, как будто привидения там до сего времени блуждают.

– Книг начитался, олух.

Он вдруг обернулся. Резко. Стремительно.

– Да. И книг тоже. Представляешь, не у одного меня все это вызывает такое ощущение. У всех вызывало. Всегда. И это не мое, субъективное, а общее ощущение. Вот смотри…

Марьян бросился к стеллажам и, долго не роясь, – видимо, не раз уже смотрел – извлек маленькую пузатенькую книжицу.

– Обложки нет. Кто-то из местных провинциальных романтиков прошлого столетия. Ясно, что местный, потому что на каждом шагу встречаются диалектизмы. Пишет по-польски, не очень-то зная этот язык, а скорее зная его как местный, шляхетский диалект. Р-романтик! Знаешь, как эти авторы всяких там «Piosenek wiejskich z-nad Niemna i Szczary» [10] да «Чароўных Янаў з-пад Нарачы» [11]. Напишет книгу под названием «Душа в чужом теле, или Неземные радости на берегах Свислочи» и радуется.

Мне тоже стало не по себе. «Ценный» вклад внесли братишки-белорусы в культуру своего и братского польского народов… И все же сколько в этом было милого: наив, доброта, легкий оттенок глуповатой и искренней чувствительности, сердечность. В общем, говоря словами автора «Завальни» – «благородные прахи предков». И потом, не будь этих людей, не выросли бы на их почве ни Борщевский[12], ни поэт-титан, вследствие собственной бедности подаренный нами Польше. Пусть спят спокойно: они свое сделали.

Марьян, однако, не был настроен так добродушно. Он весь кипел.

– Черт бы их побрал. Если уж на то пошло, так это они насаждали провинциализм, а не Дунин-Марцинкевич, на которого вешали столько собак. Сами и вешали. Да и романтизм наш дурацкий, белорусский, паршивый именно они насадили.

– Паршивый белорусский романтизм и гофманизм мы среди них насадили, – сказал я. – Но в чем дело? И зачем ты этой кантычкой[13] у меня под носом размахиваешь?

– Ощущение от Ольшан, – словно осекшись, сказал он и начал читать.

Сто раз с того времени перечитывал я эту легенду, написанную наивным и возвышенным стилем романтика (хорошие они были люди, честные до святости, чистые до последней капли крови, не доносчики, не паршивцы!). Сто раз вчитывался в строки, то нескладные, а то и совсем неплохие. Даже для удобства перевел на свой язык, хотя с юности не марал рифмами бумагу. Я и сейчас – хотя поэт из меня хуже чем никакой – передам ее вам в этом шероховатом переводе. А тогда я слушал ее впервые.

Далее излагается обычный романтический сюжет, для нас уже в чем-то детский. Благородный разбойник из некогда богатого, а теперь доведенного до нищеты рода влюбился в жену Ольшанского князя. Та тоже любила его. Князь был скупым и жестоким старым зверюгой – по всем канонам этого жанра.

Любовники, захватив казну, убежали из замка. Князь погнался за ними и убил. И вот их призраки бродят под аркадами замка, чувствительно и тяжко воздыхая и пугая стонами добрых людей.

– И что, это правда? – спросил он, окончив чтение.

– А черт их знает, этих романтиков, – ответил я. – Разве была на свете Гражина? Или город на месте Свитязи[14]?

– И тебя ничто не насторожило? – Он вопросительно смотрел мне в глаза.

– Насторожило, – ответил я.

– Что?

– Единственная реальная деталь. То, что княжескую казну забрали. Как-то этот поступок не вяжется с романтической поэтикой. А уж с их моральным кодексом – ни боже мой!

– Пр-равильно! – хлопнул он меня по плечу. – Умница! В самом деле, для романтика это хотя и чудовищная, но реалия. А если так, то почему бы не быть правдой и всей легенде?

– И призракам? – поддел я.

– Призраки тоже есть на свете, – помрачнел он. – Их больше, чем мы думаем, друже.

Марьян закурил. На этот раз по-настоящему, затягиваясь. Я тоже вытащил из надрезанной пачки сигарету.

– Так вот, – сказал он. – Я начал проверять. И, что самое удивительное, похоже на то, что наш поэт – автор этой самой легенды – для легенды не так уж много и наврал. Постарайся слушать меня внимательно.

За окном лежал пустырь с редкими стеблями бурьяна.

– Ты, наверное, не знаешь, что Ольшанские были едва ли не самым богатым родом на Беларуси. Но лишь определенное время. Приблизительно сто лет. До этого и потом – ну, обычная магнатская фамилия, как все. Но в это столетие – крезы, подавлявшие богатством самого короля.

– Когда же это столетие началось?

– В 1481 году. Ну-ка, что это за год?

Была у нас такая игра, от которой иной непосвященный человек посинел бы. Так вот, внезапно, словно с обрыва в воду, задавать друг другу вопросы вроде того, на каких языках была сделана бехистунская надпись (на древне-персидском, эламском и вавилонском) или какого цвета были выпушки в инженерных войсках при Николае I (красные).

– Кишка у вас тонка, дядька Марьян, – сказал я. – Это год заговора Михайлы Олельковича, князя Слуцкого, и его двоюродного брата Федора Бельского.

– Правильно. И других, среди которых Петро Давыдович, князь Ольшанский. Что дальше?

– Ну-ну, хотели они великого князя Казимира смерти предать и самим править страной. А если уж не повезет, то поднять край и держаться до последнего. Если же и это не получится, то со всеми своими владениями от княжества «отсести» и искать подмоги у Москвы.

– Так. И чем это кончилось?

– Заговор раскрыли. Полетели головы. Кого в темнице придушили, кого на плаху при факелах, кого, попроще, – на кол. Сотни жертв среди тех людей, кто хотел самостоятельности. Бельский Федор Иванович, бросив все, удрал в Московию к Ивану III и принес ему в «приданое» «северские земли».

– А другие земли куда подевал? – иронично спросил Марьян.

– Ну, не в кармане же унес. Бросил.

– Вот оно как, – сказал Марьян. – Колья, плахи, дыба. А кто из главных заговорщиков остался?