За все это время – более девяти лет – дочь видала отца три-четыре раза. Он появлялся как-то внезапно, когда его никто не ждал и ждать не мог, проводил неделю-другую с дочерью и опять скрывался на целые года. Но письма от него приходили часто. Все они дышали такой теплотой и любовью, что Маша сама проникалась нежным чувством к суровому, угрюмому человеку, который мог так задушевно писать ей из неведомого далека. В пансионе ей жилось хорошо. Ее не баловали, но относились к ней с таким предупредительным вниманием, как будто весь пансион существовал для нее одной. Другая бы на месте Маши избаловалась, стала капризной, но вместо этого в девушке только развилась врожденная самостоятельность. Отец застал шестнадцатилетнюю дочь смелой, энергичной, решительной, с трезвым взглядом на жизнь и людские взаимоотношения.
К тому времени Маша знала, что отец ее был очень богат. О нем говорили как о крупнейшем золотопромышленнике. Несколько раз Маше намекали, что богатство приобретено ее отцом не совсем честно, но, когда она начинала допытываться, что могут значить эти намеки, перед ней умолкали. Однако, когда появлялся отец, она видела, что все относились к нему с таким почтением, какого никому другому не оказывали. Поэтому девушка перестала обращать внимание на намеки и даже постаралась позабыть о них.
Когда ей пошел семнадцатый год, отец явился и взял ее из пансиона. С тех пор они редко оставались подолгу на одном месте. Целых два года прошли в непрерывных путешествиях.
Везде, где они ни появлялись – в Европе ли, в Америках ли, даже в Японии и Китае, – их повсюду встречала подобострастная предупредительность. Как будто из города в город передавалась весть об их приезде. Люди толпами сходились посмотреть на них, как будто эти отец и дочь были каким-то новым чудом света.
Из Японии они перебрались в русский Владивосток, тогда еще захолустный городишко, только обещавший стать городом. Воробьевы проехали по всем дебрям Уссурийского края и по Амуру, переплыли через Байкал и, миновав Сибирь, где на лошадях, где на пароходах, добрались опять до Москвы. Таким образом совершено было отцом и дочерью целое кругосветное путешествие.
Когда Воробьевы плыли по Амуру, Егор Павлович, обратясь в сторону манчжурского берега, где виднелись бесконечные пустынные равнины, торжественно сказал:
– Смотри, Марья, там твоя родина!
Больше он не обмолвился ни единым словом и, как ни просила его дочь, чтобы он показал ей поближе эту далекую таинственную родину, он, как и прежде, мрачно молчал.
Слова отца поразили молодую девушку и натолкнули ее на множество отдельных воспоминаний и туманных соображений, но разобраться в них она никак не могла. В одном только она уверилась – в том, что прошлое ее отца окутано какой-то тайной. Последнее соображение и заставило Машу прекратить всякие расспросы. Она любила отца и не хотела, чтобы он страдал.
Марья Егоровна с тревогой смотрела на отца, ожидая, когда он начнет говорить, а Егор Павлович, словно собираясь с мыслями, не спускал взгляда с быстро мелькавших в окне вагона полей, лугов, кустарников.
Потом он вынул портрет Кудринского и стал смотреть на него.
Так прошло еще несколько секунд.
– Папа, – заговорила Марья Егоровна, – времени нам остается все меньше и меньше.
Воробьев оторвался от окна, положил портрет на диван около себя и долгим грустным взором посмотрел на дочь.
– Да, права ты, права как всегда, – произнес он, – времени все меньше и меньше… Каждое мгновение приносит с собой что-нибудь новое, часто неизбежное… Лучше кончить все разом, с размаху: один удар, мгновенное страдание – и конец всему.
Он остановился и в волнении принялся вертеть вокруг пальца странного вида кольцо, резко выделявшееся среди массивных перстней, украшавших его руки. Кольцо это было железное, кое-где проржавевшее. Оно изображало свернувшуюся змею, кусающую свой хвост. Головка змеи была увенчана воронкообразною коронкою с драгоценным камешком, породу которого определить было бы трудно.
– Видела ли ты это кольцо? – заговорил Егор Павлович, – оно на вид решительно ничего не стоит, простое железо, да и работа вовсе не художественная, а простая самодельщина, но ты должна после моей смерти хранить это кольцо, как самую драгоценную святыню. – Опять какая-то тайна! – усмехнулась Марья Егоровна.
– Да, тайна, – резко отчеканил старик. – Я говорю серьезно: ты должна хранить это кольцо и отдашь его только тому человеку, которого ты полюбишь, и то лишь тогда, когда убедишься, что и он тебя любит более всего в жизни.
– Ты, папа, не называешь прямо Кудринского, стало быть, я могу полюбить, кого захочу?
Егор Павлович сделал нетерпеливое движение.
– Если ты полюбишь Алексея, пусть он возьмет кольцо. Но ты береги его! Помни одно: я богат, колоссально богат, но все мои богатства решительно ничего не стоят в сравнении вот с этой безделушкой.
Марья Егоровна мельком взглянула на кольцо.
– Охотно допускаю все это, папа, но все-таки мне кажется, что ты отвлекаешься, – произнесла она. – Но что с тобой? Что такое?
Старик дико вскрикнул и поднялся во весь рост. Лицо его вдруг стало иссиня-бледным. Он шатался: губы побелели, их передергивала судорога. Егор Павлович словно хотел что-то сказать и не мог.
– Папа, да что с тобой? – кинулась она к нему.
– Кольцо, кольцо возьми, – хрипел тот, – змея…
Ужасное хрипенье вырвалось из его губ. Он откинулся назад всем своим массивным телом и тяжело упал навзничь. На губах появилась пена, остекленевшие вдруг глаза остановились. Судорога пробежала по всему телу.
– Помогите! – закричала не своим голосом Марья Егоровна, кидаясь к дверям.
Крик ее был так отчаянно-пронзителен, что его слышно было даже среди грохота колес. В одно мгновение всполошился весь вагон. В боковой коридор повыскакивали пассажиры изо всех соседних купе. Все были встревожены, перепуганы, и никто не знал, в чем дело.
– Что такое? Несчастье? Упал под поезд? – раздавались тревожные вопросы.
Марья Егоровна, вне себя от ужаса, стояла уже на коленях перед неподвижным телом отца. Егор Павлович был мертв. Смерть настигла его моментально. Тело еще не похолодело и не окоченело, но жизнь уже оставила его. Не могло быть никаких сомнений в этом.
– Папа, родимый мой, да откликнись же! – не помня себя, выкрикивала молодая девушка, тормоша труп.
Кругом уже раздавались крики: „Доктора!“ – и доктор нашелся. В купе вошел средних лет господин и, слегка отстранив Марью Егоровну, взял руку ее отца.
– Вы – доктор? – залепетала Воробьева, – спасите его… Это – мой отец… Спасите его, ради Бога! Не может быть, чтобы он умер, он не мог умереть… Он только сейчас был жив…
– Успокойтесь, успокойтесь, – отозвался врач, – сейчас все узнаем… Положите его! – приказал он кондукторам.
Тело Егора Павловича положили на диван. Доктор склонился над ним, исследовал пульс.
– Что, доктор? – схватила его руку Марья Егоровна. – Что с ним?
Доктор пристально посмотрел на нее и произнес одно только слово:
– Мертв!
Молодая девушка схватилась обеими руками за голову и дико взглянула на говорившего. Потом она громко захохотала и забилась в тяжелом нервном припадке.
– Ее непременно нужно удалить отсюда! – шепнул доктор старшему кондуктору. – Смерть этого старика несомненна.
– Но что здесь? – обратился к доктору один из пассажиров. – Несчастный случай? Преступление?
– Не знаю… не думаю… Паралич сердца, – отозвался тот, – впрочем, это может показать только вскрытие.
– В Колпине придется остановить поезд, – сказал обер-кондуктор, – я должен охранять это купе…
Марью Егоровну, все еще бившуюся в припадке, перенесли в соседнее помещение. Там сейчас же приняла ее на свое попечение та молодая дама, которая так пристально глядела на нее и несчастного Воробьева, когда они выходили в Любани. К ней присоединилось еще несколько пассажирок. Около купе, где остался труп Егора Павловича, стали два кондуктора, которым отдано было приказание никого не подпускать даже к дверям. Поезд стал заметно уменьшать ход. Колпино было близко, и обер-кондуктор уведомил машиниста о внезапной остановке.
Коридор вагона переполнился людьми, лишь только поезд остановился у колпинской платформы. Явились жандармы, наскоро был составлен протокол о случившемся. В Петербург полетели телеграммы.
Марья Егоровна к этому времени несколько опомнилась, пришла в себя. Принявшая ее в свое купе молоденькая дама, сама чуть не плача, пыталась всеми силами утешить внезапно осиротевшую девушку. Марья Егоровна, даже не соображая, что перед ней совсем незнакомая женщина, тихо плакала на ее плече. Она теперь поняла, какое несчастие свершилось на ее глазах и что смерть ее отца несомненна.
Поезд уже пролетел мост и подходил к дебаркадеру. Телеграммы собрали к его приходу в Петербург всех, кого было нужно. На платформе ожидали поезда железнодорожные доктора, жандармы, комендант станции. Лишнюю публику старались поскорее удалить. Марья Егоровна, вся дрожавшая от ужаса и волнения, даже не заметила, что едва лишь поезд остановился, рядом с ней очутился высокий красивый молодой человек. Она словно во сне видела, что он протянул к ней руки и громко сказал:
