— Выпьем за Бородино! За нашу славную победу.
— Вашу? — Прошин поднял вилку и стряхнул гриб. Но тот не долетел до цели, шмякнулся на скатерть перед князем.
Графиня Вера смотрела с выражением загнанной газели. Но князь держался молодцом:
— Ура отечеству!
Дамы с шорохом стали вскакивать, точно ими выстреливали из бутылки. Лакеи не успевали отодвигать стулья. Вставали и господа: кто потоньше в теле — те чуть проворнее, кто потолще — с грохотом и морща скатерть. Мурин бросил взгляд на другой конец стола: а что Нина? Нина стояла, стройная, как пальма. Но тут ее заслонил бюст, огромный, как балкон. Мурина вдруг кольнула такая тоска, точно он потерял Нину навсегда. Он сердито прогнал эту мысль: «За картами. Все решится за картами. Иначе она бы не прислала записку, не пришла сюда». Повеселев от этого умозаключения, встал, опираясь на стол, и он. Все воздели бокалы:
— Слава русскому оружию! — прокричал князь Чивиляев.
Заверещали дамы:
— Слава!.. Воины!.. Ура!
Прошин оттолкнул тарелку. И тут все заметили, что он один остался сидеть. Графиня Вера побледнела. Ипполит Мурин нахмурился. Матвей увидел, что лицо Нины стало замкнутым. На лицах остальных сверкнуло восторженное ожидание скандала. И только Прошину все было нипочем.
— Ха! — многообещающе вытолкнул из глотки он. — Слава?
Было ясно, что вот-вот грянет. Решать надо было немедленно. Мурин нашел рукой трость, сцепив зубы, выскользнул из-за стола, заковылял к Прошину.
— Господа, господин Прошин немного отвлекся, — забормотала по-французски графиня Вера.
Опытный Чивиляев заговорил быстро и громко, перекрывая шум и сопение борьбы на том конце стола, где сидел Прошин:
— Наша доблестная армия одержала славную победу! Имя Бородино навеки войдет в летописи русской славы. Слава государю! Слава отечеству!
— Ха!.. Ха! — не унимался Прошин. — Слава… Слава? Позор! Ты, что ли, победил? Фетюк. Ты, фетюк!
Но Матвей Мурин уже навалился сзади, обхватил его, заставил подняться, повлек за собой, опираясь на Прошина, а тот в свою очередь наваливался на Мурина, но в целом они довольно надежно продвигались к дверям, которые издалека распахнули для них понятливые лакеи. Гости дружно не смотрели в их сторону из сочувствия к хозяйке дома. Стесняло и то, что Мурин-старший, человек влиятельный, тоже сидел за столом и по лицу его ничего нельзя было прочесть.
— Стерва… руки она себе исколола… между подвигами отдыхать… — невнятно бормотал Прошин, под которым пол кренился, как штормовая палуба.
«Если он свалится, упадем оба», — думал Мурин.
— Друг, друг, — шептал он. — Не здесь. Не им. Идем. Идем.
Лакеи неслышно закрыли за ними двери. Прошин издал утробный зов и надул щеки.
— Воды. Льда. Таз. Полотенце. Живо! — приказал Мурин.
Лакей кинулся на помощь.
Лакеи в вестибюле играли засаленными картами. Их ливреи странно не соответствовали расслабленным позам, сгорбленным спинам, веселью. Внезапное появление на лестнице двух господ посеяло суетливую рябь: бежать? Подать? Что? Карету?
Мурин привалил пьяного Прошина к перилам на верхней ступеньке и заговорил по-русски:
— Тихо, мужики. Спокойно.
От того, что барин обратился не как барин, лакеи переглянулись: нарушение понятных ролей озадачило.
— Чего, гм, изволите? — неуверенно попробовал вернуться к привычным ролям один.
Остальные тут же встрепенулись.
— Ничего, — осадил их Мурин. — Ничего. Сидите, где сидели.
В гробовом молчании они смотрели, как Мурин спустился на одну ступеньку. Остановился нерешительно. Перевалил на следующую. Они затаили дыхание. Всякую секунду можно было ждать, что барин кубарем покатится вниз. Мурин и сам этого ожидал. Но обошлось.
— …Слышь, мужики. Курево есть?
Лакеи оторопели. Один не сразу полез за отворот ливреи. Протянул.
— Спасибо. Если возьму две, не оголю?
Лакей помотал головой.
— Спасибо.
Он хватился, что оставил трость наверху. На миг его обуяла паника: предстоял подъем. А в руке — папиросы. Но, к его удивлению, без трости дело пошло куда ловчей. Он цеплялся за перила, подтягивал тело, в мускулах начало жечь, пот струился по спине.
Мурин задержал от усилия вздох, плюхнулся на ступеньку рядом с Прошиным. Помахал лакеям. Они недоверчиво сели. Зашептались, наклонив головы в пудреных париках и поглядывая на странных бар.
— Война меняет все, да? — сказал Прошин, глядя на лакеев и прижимаясь виском к железному литью перил. — И это тоже. В черни начинаешь видеть людей.
— Да, — просто ответил Мурин. — Все люди.
Раскурил, протянул Прошину. Закурил свою.
— Я извиняться не собираюсь, — предупредил Прошин.
— Ладно. Тут все свои.
Корнет вздохнул. Мурин добродушно попенял:
— Но вообще, зря вы на них напали. Ну пусть себе старуха похвастается. И девчонка тоже ничего плохого не имела в виду. Наоборот, — он стряхнул пепел себе под ноги.
— А фетюк?
— И фетюк. Уверен, он лишь хотел сделать нам приятное.
Прошин закуривал короткими затяжками, точно клевал.
— Вас это разве не злит?
— Даже умиляет.
Прошин отшвырнул папиросу. Оранжевый огонек пролетел по дуге и канул куда-то за лестницу.
— А если я не могу умиляться? Я не могу умиляться, Мурин. Что она несет? Зачем она несет? Пусть хоть помолчит. Почему они все просто не помолчат? Зачем им всем так надо вопить «слава» и «мы победили»?! Мы же не победили. Ведь вы там были? Вы там были? Много там было славного?
Мурин кивнул сквозь дым. Прошина затрясло:
— Это же было смертоубийство, взаимное истребление. И кончилось оно только потому, что все, и наши, и французы, просто устали, устали убивать друг друга и остановились, потому что стало тяжело топать по мертвым, больно уж скользко…
— Они там не были.
— Они не могут не знать! Ведь там сколько народу полегло. Там один только конногвардейский полк весь почти погиб: все эти франтики петербургские на тысячных лошадях, — он затряс пятерней в сторону столовой. — Это ж их, их братья, сыновья, кузены, любовники, женихи или хотя бы знакомые.
— Ну да.
— Как же они могут теперь вопить про славу и кричать «ура»?
— У всех свой способ не сойти с ума. У них — такой. Не сходите с ума и вы.
Прошин рассердился, но в голосе чуть не дрожали слезы:
— Чушь!
Встал:
— Ну и плевать.
Мурин поглядел на него снизу вверх:
— Вы куда?
— Не к ним, не беспокойтесь! Сюда я больше ни ногой. Хватит с меня светской жизни. Поеду к Катавасову, у него сегодня играют. Я вчера тридцатник выиграл. Вот и спущу, а то деньги руки жгут. Но, скорее всего, выиграю и сегодня! В любви-то не везет.
— Ехали б вы лучше к родным, Прошин. Ваше семейство в столице?
Тот кивнул.
— Сестра, тетка.
— Прекрасно. А говорите, в любви не везет.
Прошин фыркнул.
— Так то ж родня… Не хочу видеть сочувственные взгляды. Митюша, что тебе подать? Митюша, что желаешь к обеду? Митюша, сядь от окна, там дует.
— Они о вас пекутся.
— Она. Сестрица. То-то и оно. Не хочу рвать ей сердце своим видом.
Тут только Мурин понял, что за несколько месяцев войны так привык к увечьям и ранам, что лишь сейчас заметил огромный багровый шрам, который пересекал лицо корнета. Нос был несколько сворочен, а правый глаз помещался выше левого. Прошин, видимо, заметил его прояснившийся взгляд, отвернул лицо, оборвал разговор:
— Говорите, у всех свой способ, чтоб не сойти с ума? А у меня вот — карты… А то поехали со мной, Мурин?
Мурин представил перспективу провести остаток ночи у себя в номере, в Демутовой гостинице. Читать он не любил. Писем писать было некому. Он схватился за перила, выпрямил колени, когда позади потянуло сквознячком, пахнуло духами. Зашуршало платье. И остановилось.
Мурину не требовалось оборачиваться. Он громко сказал:
— Я лучше останусь здесь. Графиня тоже обещала карты.
