Но так я вела себя в первые дни, и к моим возражениям тут были глухи. Теперь я сижу смирно и предоставляю доктору выстраивать защиту его драгоценной «реальности». Он так предан делу и порой достигает высот убедительности. К тому же доктор Бенсон – обладатель весьма пышных, роскошных усов, а я, по-видимому, склонна доверять мужчинам с внушительными усами. Конечно, у доктора Бенсона усы далеко не столь величественны, как закрученные, словно велосипедный руль, сержантские, но вполне внушительны и придают ему авторитетный вид, и когда он излагает мне свою версию моей истории – версию, которую, сколько помню, я не проживала, – я сижу тихо и слушаю с живым интересом, словно таинственную, чарующую сказку. Он так пылко настаивает на иных фактах – например, на том, что в приюте отсутствуют сведения обо мне, – что порой я сама готова поверить. Честное слово, я даже подумывала, вдруг я ненароком перепутала имя святой, послала доктора Бенсона искать мой призрак не там, где он реял в реальности, вдруг то место, где я знавала сестру Гортензию и сестру Милдред (не говоря уж о моей бедной милой Адели), названо в честь святой Катерины или святой Урсулы. Но нет же, нет, то была, вне всякого сомнения, святая Тереза. Святая Тереза, мистик, которая при всей ее пристойной и праведной вере прославилась порывами чувственности – и припадками безумия. Святая Тереза, целительница душевных недугов. Догадываюсь, о чем вы сейчас подумали, – так вот, я не настолько безумна, чтобы не различать здесь иронию.
Разумеется, кое с какими силуэтами размытые очертания волшебной сказки доктора Бенсона совпадали. Нечто в этом духе я уже слышала. По его мнению, зовусь я Джиневрой Моррис. Я родилась в Бостоне, однако вскоре после моего рождения семья переехала в Ньюпорт, штат Род-Айленд. Если бы можно было пригласить в клинику моих родителей, это, считает доктор Бенсон, поспособствовало бы, помогло бы разорвать ткань сочиненной мною автобиографии, примириться с тем, что мне подсовывали. Если попросту, подхлестнуло бы твою память, Джиневра, то и дело поясняет он. А поскольку с этим именем я пока что не освоилась, я оглядываюсь через плечо на сиделку и лишь затем соображаю, что обращается он ко мне. Но, увы, сокрушается доктор Бенсон, мой отец два года назад скончался от болезни печени, а мать весной погибла в весьма прискорбной аварии. (Доктор Бенсон предъявляет мне газетные вырезки и мой глубокий интерес к ним воспринимает как подтверждение своей теории. Припоминаешь, Джиневра? Твоя мать всегда была никудышным водителем. Соседи говорят, их не удивило, что так все закончилось, твердит он.)
Другой его любимый сюжет – о моем прежнем женихе. Якобы в ночь его гибели у нас с ним вышла отчаянная ссора. Обстоятельства гибели молодого человека – почему вдруг его автомобиль застрял на путях в самый неподходящий момент – жители Ньюпорта считали подозрительными. Тыдолжна признаться в своих поступках, твердит мне доктор Бенсон. Одно время тебе удавалось кружить голову целому городу, но это время закончилось.
В ответ я фыркаю и выставляю напоказ все зубы в заливистом смехе – я знаю, что такое поведение раздражает доктора. Какая из меня соблазнительница, доктор Бенсон! – возражаю я. Вы же своими глазами видите. И тогда он умолкает и меряет меня скептическим взглядом, а я начинаю подозревать, что неполный год с Одалией изменил меня сильнее, чем я замечала.
О, и это еще не все. В первый раз, когда доктор Бенсон рассказал мне историю до конца, я чуть не лишилась чувств от шока, от таких подробностей. Говорю «чуть было не лишилась», потому что конституция у меня, конечно, крепкая и я не падаю в обмороки, а приятно было бы окунуться в беспамятство хотя бы затем, чтобы уста доктора Бенсона прекратили изрыгать омерзительную повесть, которая так на них и пенилась. В первый раз, когда доктор рассказал мне свою версию, он поначалу болтал вроде бы дружески, всячески побуждая меня – это у него обычное дело – вспомнить свою жизнь Джиневры. Одно время тебе удавалось кружить голову целому городу, произнес он наконец, поглаживая усы с таким видом, будто сам вспоминал все детали, и все до одного под присягой подтвердили бы свою беззаветную веру в тебя, Джиневра, да вот только ты сбежала со стрелочником. Услышав такое, я резко выпрямилась, и мой мозг заработал с утроенной скоростью: наконец-то сообразила, а должна была давным-давно… Гиб! Расскажи, когда он начал тебя шантажировать, Джиневра, уговаривал меж тем доктор Бенсон. Прямо тогда, в первую же ночь, на железнодорожных путях, у разбитого родстера, который еще дымился и стонал у тебя за спиной? Я поглядела на доктора Бенсона и подумала, что и сама не отказалась бы узнать. На миг кольнуло в сердце сочувствие к Одалии: так Гиб все время прижимал ее к ногтю! Как же мучителен был этот подневольный союз для такого свободолюбивого создания! Но краткий спазм сострадания был очень краток, ибо доктор Бенсон засыпал меня вопросами, которые потрясли душу еще сильнее и с тех пор преследуют неотступно.
Давно ты задумала убить Гиба? – спросил доктор Бенсон и подался вперед, заглядывая мне в глаза. Долго продумывала план? Разумеется, когда он задал мне этот вопрос впервые, я совершенно растерялась и лишь несколько минут спустя вполне осознала: Гиб погиб! За две недели в клинике я ухитрилась выяснить кое-какие подробности. Похоже, в ту ночь несчастный случай постиг не только Теодора Трикотта. Гарри Гибсон, устроитель подпольной пьяной вечеринки (неформально известной как «водопой»), угостился смертоносным коктейлем из одной доли шампанского и двух долей непригодного для внутреннего употребления метанола. Эффект был почти мгновенный: поражение нервов наступило, по мнению коронера, немедленно, а вскоре паралич добрался до легких. Когда Тедди рухнул с балкона, Гиб уже был мертв, и таким образом злодеяния «Джиневры» замкнулись в кольцо – в защитный круг.
И тогда я принялась отстаивать свою невиновность уже всерьез. С той минуты, как мне сообщили показания Одалии, – когда я набросилась на другую машинистку в участке – моя вера в задушевную подругу осыпалась стремительно, как песчаная дюна в ветреный день. Вопрос доктора Бенсона терзал меня: «Давно ты спланировала убийство Гиба? Давно, давно, давно?» – включался у меня в мозгу еженощно, когда я ложилась на койку, отчаянно призывая сон. И с холодной, абсолютной ясностью, от которой дурнотой свело желудок, пришел ответ: по меньшей мере почти год назад. Не я следила за Одалией – она следила за мной. Подкинула наживку, ту самую брошь, и, едва я спикировала на приманку, Одалия обрела свою сороку-воровку: дуреху, которую можно ослепить фальшивым блеском, и, прикрываясь ею, осуществить свой план.
Но трагедия в том, что, когда мне открылся панорамный обзор моей истории, было уже поздно. Что бы я ни говорила – про Одалию, ее связи, умение внедриться в чужую жизнь, – ко всему тут глухи. Я даже задумывалась порой, вдруг доктор Бенсон знает правду, но Одалия и его подкупила, – раньше задумывалась, теперь это подозрение рассеялось. Добрый тупоголовый доктор столь искренне призывает меня принять реальность, что я вынуждена сделать вывод: он в эту «реальность» и в самом деле верит. Я смотрю на себя его глазами и понимаю, что для него моя подлинная история, в той части, где она отклоняется от его версии, – фикция.
Разумеется, местами наши с ним реальности совпадают. Например, мне предъявили несколько эпизодов моей жизни, которые вполне узнаваемы и с моей точки зрения. Однажды привели на опознание «доктора» Шпицера. «Доктор» я ставлю в кавычки, поскольку, как выяснилось, Одалия не зря говорила, что он так себе химик. Говоря формально, и не химик вовсе. Шпицера арестовали за его собственные преступления, и ради смягчения наказания он с готовностью указал на меня как на «мисс Джиневру» и, конечно, ту самую женщину, кому он передал бутылку с ядовитым спиртом, ставшим причиной безвременной смерти Гиба. По его словам, имени Одалии он слыхом не слыхивал, а единственным владельцем подпольного бизнеса и основным его клиентом была я.
И разумеется, я помню, как доктор Бенсон вошел ко мне и спросил, знакома ли мне девушка по имени Хелен Бартлсон, – она-де знает меня по тем временам, когда я «залегла на дно в пансионе», и она дала показания, представляющие особый интерес для полиции, проинформировал меня доктор Бенсон. Я плохо себе представляла, какие такие показания. Хелен – простофиля, уведомила я его, и в любом случае понятия не имеет о моей жизни до или после пансиона. Однако на вопрос, знаю ли я ее, я не могла ответить отрицательно. Недолгое время мы делили комнату, сказала я. До того, как ты переехала в отель? – уточнил доктор Бенсон. Да, сказала я. Припоминаешь ли ты, как ударила ее по лицу парой кожаных перчаток? – продолжал доктор Бенсон. Что ж, мне это не доставило ни малейшего удовольствия, и вообще это не мое дело, но кто-то же должен был поставить ее на место, а Дотти не могла или не хотела ее одернуть, ответила я. Услышав эти слова, доктор Бенсон улыбнулся.
