окно. Василий Евсеевич уже и понюшку взял, и прочихался, и снова в газетный отчет углубился, когда племянник наконец спрыгнул с подоконника.
– Кажется, я знаю человека, который наловчился носить гвардейскую форму.
МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК С зеленоватым лицом уже час вещал с трибуны Конвента монотонным и бесстрастным голоском.
– Необходимо, – бубнил он с листка, – возобновить состав Комитета общественного спасения, очистить Комитет общественной безопасности, создать правительственное единство под верховною властью Конвента…
Последний раз Робеспьер появлялся на этой трибуне полтора месяца назад. Сегодня, восьмого термидора, двадцать шестого июля по старому стилю, его слушали иначе. Даже всегдашние ярые его сторонницы-вязальщицы, прежде сопровождавшие каждую казнь оскорблениями и ликованием, – теперь предпочитали вязать по домам.
Триумвир, несомненно, пришел помериться силами с мятежными депутатами. Он нападал на них, туманно называя их «партией дурных граждан», и указывал на существование заговора против общественной свободы в недрах самого Конвента. Обвинения звучали неопределенно. Члены ассамблеи переглядывались, никто не был уверен в собственной безопасности, призывы «возобновить» и «очистить» не вызвали прежнего энтузиазма. Строго говоря, в Конвенте виновны были все и вся, вплоть до колокольчика председателя.
Какой-то высокий светловолосый молодой человек на галерее для публики громко произнес:
– Это похуже королевских летр де каше [7].
Со своего места наверху горы на него оглянулся депутат Шарлье. Он был якобинцем, но тоже хотел ясности. Шарлье повернулся к трибуне и крикнул выступающему:
– Назови тех, кого ты обвиняешь!
Однако Робеспьер отказался. В Конвенте воцарилось молчание. Каждый чувствовал себя под угрозой проскрипции.
Внезапно тот же гражданин из публики зычно крикнул:
– Робеспьер хочет карт-бланш! Он имеет в виду всех вас!
Этот оклик хлестнул депутатов. А выкрикнувший перегнулся через ограждение галереи и бросил в зал:
– Один человек парализовал волю Конвента, и этот человек – Робеспьер!
Неожиданно его поддержал Бийо-Варенн. Вскочил и Фрерон:
– Кто из нас может свободно выражать свое мнение, зная, что за это могут арестовать?
Ответом ему были аплодисменты. Депутаты смелели. Они – неслыханно! – отказались печатать речь Неподкупного.
Робесьпер сошел с трибуны растерянный. Его всегда слушались, поэтому он не знал, как бороться с враждебным залом, как подчинить противников своей воле.
Многие подходили к Александру и выражали свое восхищение. Мельком пронеслась мысль, что все они боятся, что некоторые колеблются и будут готовы спасти свою шкуру доносом на готовящийся заговор. Но отступать было некуда: затея с самого начала была отчаянной, и Габриэль оставалась заложницей успеха переворота. Что бы она ни совершила, Александра мучительно скручивало при одной мысли о том, что ей могут отсечь голову.
Вечером Робеспьер прочел речь в клубе якобинцев. Там его выступление приняли как следовало – с восторгом и аплодисментами.
– Я умру без сожаления, – скромно завершил Робеспьер свое выступление.
Якобинский клуб был возмущен Конвентом. Жак-Луи Давид вскочил, простер руку, страстно прокричал:
– Робеспьер, я выпью цикуту вместе с тобой!
Будь гений хотя бы на фут повыше, без зоба, пуза и флюса, он уподобился бы в этот миг героям собственных полотен.
Попытавшегося возражать Бийо-Варенна исключили из клуба вместе с Колло дʼЭрбуа. Все знали, что изгнание из рядов якобинцев – это первая ступень на эшафот. Якобинцы приободрились. Командующий Национальной гвардией Анрио был готов двинуться на усмирение бунташного парламента, но Робеспьер любил порядок, он хотел следовать процедуре, в которой нашлось бы место для еще одной его речи.
У ТЕРЕЗЫ КАБАРРЮС имелись деньги. Ей была доступна отдельная камера и кровать с матрасом, теплым от предыдущего узника. Она могла купить еду, бумагу, чернила и перья. В Париже не имелось должности выгоднее, чем тюремщик: арестанты платили вперед, а жили недолго. За щедрую мзду золотом некоторые тюремщики соглашались даже письма передавать. Тереза оказалась добра и щедра. Только с ее помощью Габриэль и Франсуаза еще оставались в живых. Все это время Тереза подкармливала их, благодаря ей надзиратели позволяли им проводить летние дни в тюремном дворе, на свежем воздухе, подальше от заразных миазмов казематов. Но даже деньги имели свой предел: на них нельзя было купить свободу или даже самую малую отсрочку от того, что здесь называли «посмотреть в маленькое окошко». Каждое утро все больше узниц отсылалось «чихнуть в мешок». Всего за три июльских дня на площади Бастилии казнили семьдесят три несчастных. Смерть оставалась неподкупной.
Лист бумаги лежал на подоконнике, Тереза вертела в пальцах перо.
– Пишите, – убеждала ее Габриэль, – пишите то, что заставит его решиться. Напишите, что вы точно знаете, что завтра вас должны казнить, и только свержение Робеспьера может спасти вас. Напишите, что, если он ничего не сделает, он окажется тут следом за вами.
– А если письмо попадет в неправильные руки? – заколебалась Тереза.
– Нам придется рискнуть, потому что нам нечего терять.
Тереза прикусила губу, окунула перо в чернильницу, вывела: «Только что от меня ушел полицейский комиссар. Он сказал, что завтра я должна буду предстать перед Революционным трибуналом, а значит, взойти на эшафот. Мне снился сон: Робеспьер перестал существовать, и двери тюрьмы распахнулись. Но я умираю, принадлежа трусу. Во Франции нет человека, способного осуществить мой сон».
Габриэль пробежала глазами письмо:
– Если это не заставит его действовать, то мы все погибли.
СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ тюремщик во дворе передал Терезе записку, в которой было начертано: «Милостивая государыня, будьте столь же осторожны, сколь я буду отважен». Тереза и Габриэль обнялись и разрыдались.
– Я верю, что ради меня он сделает это, – шептала Тереза. – Он любит меня, он не допустит, чтобы мне отрубили голову. Для нашего спасения всего-то и надо смести этот стручок, напичканный засохшей любовью к человечеству и ненавистью к живым людям.
Габриэль нашла Франсуазу, схватила ее руки:
– Тетя, есть надежда!
Франсуаза оставалась безучастной. Габриэль настаивала, вспоминала их старые мечты:
– Франсуаза, дорогая, уже скоро мы будем сидеть в уютной гостиной, обитой индийским калико, в мягких креслах красного Дамаска. И есть фуа-гра, испанский окорок и трюфеля. И пить лучшие бургундские вина!
Тетка не отвечала, только мерно раскачивалась, обхватив себя руками.
Габриэль упорствовала:
– Помнишь, как мы договаривались? Все кавалеры вновь будут галантными и безрассудными, а дамы – легкомысленными и игривыми. Ты еще будешь очаровывать молодых мужчин красотой и изяществом, а стариков – остроумием!
Наконец Франсуаза перестала раскачиваться, сглотнула, слабо улыбнулась:
– А ты выйдешь замуж за маршала Франции, мое дитя… Боже мой, боже мой!..
Закрыла лицо ладонями и горько заплакала.
Габриэль так воодушевилась, что забыла бояться. Всех охватило ощущение, что спасение близко. Когда на утренней перекличке
