Бартоломью усмехнулся.
— И это «в нем есть что-то, чему я не доверяю» и есть бесстрастный анализ доказательств? Но я согласен, что он мог поместить у трубы и веревку, и камни, чтобы мы их нашли, хотя не понимаю, зачем ему это. Он мне очень помог, когда мы оказались наверху — спас меня, когда я чуть не упал.
Майкл поморщился.
— В этом деле мы обречены на постоянное несогласие друг с другом. Ты уверен, что главные подозреваемые — кармелиты, а я по-прежнему подозреваю Сетона. Ты считаешь, что в реликвии нет ничего особенного, а я чувствую, что в ней имеется что-то исключительное. Ты восхищаешься Томасом, а все мои чувства кричат, чтобы я относился к нему настороженно. Мне не нравится, что он как будто постоянно фигурирует во всех областях нашего расследования — и что он совершенно случайно проходил мимо, когда ты собрался влезть на крышу. Но расскажи-ка еще раз о том, что ты обнаружил. Что означают веревка и камни?
— Что кто-то действительно убил Уитни, но изобразил это так, словно камень упал на него случайно. Это очень необычный способ убийства, и весьма сложный: а если бы злоумышленник случайно убил не того человека? Почему он был так уверен, что жертва непременно сунет голову в трубу в нужное время?..
— А может быть, он в самом деле убил не того человека? — предположил Майкл. — Уитни мертв, но это не значит, что предполагаемой жертвой был он. Все, что можно увидеть в трубу, это силуэт головы. Возможно, наш убийца обознался и прямо сейчас выслеживает свою настоящую жертву? Я скажу об этом Эндрю как можно скорее и прослежу, чтобы он как следует остерегался.
Обсуждение закончилось, когда вернулся Томас. Доминиканец сразу же обратился к веревке, которую они сняли с трубы, и начал рассматривать ее. Майкл подошел к нему с выражением дружелюбного интереса, и Бартоломью понял, что тот собирается начать допрос.
— Я так понял, что у нас с вами одинаковый опыт, — сказал Майкл. — Я не знал, что вы тоже были проктором.
Томас ответно улыбнулся. Лицо у него было приятное, а темные глаза блестели, когда он смеялся.
— Поддержание закона и порядка в Пэксе отнимало у меня так много времени, что страдали научные занятия, и мне пришлось оставить пост. Это было интересно, но не так увлекательно, как ангелы.
— Но данный случай вас заинтриговал, — заметил Майкл, и улыбка его сделалась холодной. — Совсем небезопасно забираться на крышу, однако вы охотно пошли на это. Почему?
— Чтобы помочь вашему коллеге, — ответил Томас, удивляясь, что монах задает подобный вопрос. — Вы правы: это очень опасно, и просто нечестно было посылать его туда одного. Вам самому следовало подняться на крышу вместе с ним.
Майкл сердито посмотрел на него, хотя Бартоломью подумал, что тот попал в точку. Уже не в первый раз монах весело приказывал своему другу сделать что-нибудь рискованное, потому что самому ему этого делать не хотелось.
— И какой вывод вы сделали из своих открытий? — холодно спросил монах.
— Что есть убийца, которого нужно поймать. Совершенно очевидно, что кто-то кого-то хотел убить — то ли Уитни, то ли другого человека. Кроме того, злодей пытался скрыть убийство — он воспользовался трубой в надежде, что вы сочтете смерть Уитни несчастным случаем. Может быть, он хотел, чтобы вы поверили: виновата проклятая реликвия.
Майкл с превосходством посмотрел на него.
— Это мы уже и сами доказали.
— Но не о реликвии, — вставил Бартоломью, тоже заработав сердитый взгляд.
— Я подозреваю, что убийца пытался заставить вас поверить, будто причина смерти Уитни — это божественное вмешательство, или разгневанный святой, или проклятие Барзака, — продолжал Томас. — Он разгневается, когда поймет, что уловка не сработала.
— Похоже, вы отлично знакомы с реликвией Эндрю, — заметил Майкл. Его голос прямо сочился подозрением. — У меня сложилось впечатление, что он мало кому о ней рассказывает.
Бартоломью не мог с этим согласиться. Он не заметил в старом монахе большого нежелания обсуждать свое «бремя». А если он охотно делился сведениями с Майклом, кому еще он мог их поведать?
— Отец Эндрю не рассказывал мне об этом, — отозвался Томас. — По правде говоря, я с ним вообще не разговаривал. Благодарить следует Уитни. Он был просто заинтригован и просил меня ходить с ним в библиотеки, чтобы помочь в поисках: он пытался выяснить, подлинность верительных писем. Он выяснил, что воспользовались печатью епископа Дарема, но подписался не епископ.
— Почему он просил о помощи вас? — спросил Майкл. — И почему вы согласились?
— Он просил, потому что я доминиканец, а он был францисканцем. Наши ордена, как вам известно, расходятся во взглядах касательно реликвий крови: не далее, как позавчера, вы детально разъяснили нам это. Уитни сказал, что ему во время поисков нужен человек с противоположной точкой зрения, на случай, если реликвия Эндрю окажется важной — я буду независимым свидетелем, который без предубеждения подтвердит его находку. Я согласился, потому что и сам интересуюсь полемикой о Святой Крови.
Майкл прищурился.
— А какова была позиция Уитни в этой полемике? Он следовал учению своего ордена и заявлял, что реликвии крови достойны поклонения, или же склонялся к доводам доминиканцев и утверждал, что эти предметы следует предать анафеме, уничтожить, как еретические идолы?
— Мне кажется, что он был приверженцем теологии своего ордена, — ответил Томас, которого не взволновала враждебность Майкла. — Мы много говорили об этом, но ни он, ни я не привносили в обсуждение личных мнений — мы спорили исключительно о теософии. Поступить по-другому было бы крайне непрофессионально.
Бартоломью усмехнулся. Вчера Майкл не сумел удержаться и добавил собственные взгляды, чересчур эмоциональные и без опоры логических выводов, к своим тезисам.
Майкл поджал губы.
— Значит, вы не можете сказать, был Уитни одержим реликвией Эндрю потому, что хотел, дабы перед ней преклонялись или же чтобы ее уничтожили?
— Нет, — ответил Томас. — Он мне не говорил, а я не настолько хорошо его знал, чтобы спросить. Бенедиктинцу, вроде вас, легко рассуждать об этом свободно, потому что ваш орден не принял никакой догматической позиции. А вот спросить доминиканца или францисканца, принимает ли учение своего ордена — совсем другое дело. По сути, вы спрашиваете его, верен ли он ордену или изменил ему.
Майкл потер подбородок.
— Значит, расследуя кончину Уитни, нужно учитывать вопросы преданности. Была ли жертва верна учению ордена или считала его ошибочным? А поскольку вы ответа не знаете, давайте спросим его друга Сетона.
Майкл пошел допрашивать Сетона, но его ожидало разочарование — оксфордского ученого не было дома. Бартоломью отказался дожидаться его возвращения, потому что тот мог отсутствовать и весь день, слушая лекции или читая где-нибудь в библиотеке, поэтому он предложил сходить в монастырь доминиканцев: ему хотелось осмотреть Балмера и проверить его распухшую челюсть. Майкл решил сопровождать его. Пока он не сумеет допросить Сетона, расследование все равно не сдвинется с мертвой точки, но существовали и другие обязанности проктора, и одна из них — выяснить, флиртовал ли послушник доминиканцев с проститутками, когда его избил Кип Рауф. Если это правда, Майклу придется наложить на него изрядный штраф, чтобы ему — и его друзьям — не захотелось повторить это еще раз.
Они с Бартоломью свернули с Хай-стрит и пошли через лабиринт улочек и переулков к болотам, на которых стоял монастырь доминиканцев. Солнце опять нещадно палило с чистого неба, и между лопатками Бартоломью, щекоча, стекали струйки пота.
Он вытер лицо рукавом и перешагнул через собаку, развалившуюся посреди дороги — ей было слишком жарко, чтобы уворачиваться из-под ног. Еще один пес жадно лакал воду из миски, поставленной там для бездомных собак каким-то чутким человеком. К тому времени, как они добрались до монастыря, Бартоломью был липким от пота, а дряблое лицо Майкла побагровело. Большой Томас открыл им ворота и потребовал объяснить цель визита.
— Мне нужно поговорить с приором Морденом, — ответил Майкл и пошел было внутрь.
Но Большой Томас перегородил путь.
— О чем?
Майкл с изумлением уставился на него.
— О том, о чем я не собираюсь делиться с привратником! Немедленно сообщи Мордену, что я пришел повидать его!
Большой Томас нахмурился.
— Ненавижу дежурить у ворот! Если я задаю слишком много вопросов, посетители обвиняют меня в том, что я не в меру любопытен; спрашиваю мало — меня бранят за то, что я впускаю кого попало. Никогда не угодишь. И нечего мне было бросать кровельное дело — здесь нужно слишком много думать.
Когда тот пошел за наставником, Майкл прыснул.
— Ему еще повезло, что он выбрал именно доминиканцев. Они думают меньше, чем в любом другом ордене Кембриджа.
