— Интересно, не показывался ли уже он сам, — сказал я Симуту. Мы стояли бок о бок, разглядывая это устрашающее судно.
— Нет. Он наверняка хочет, чтобы его торжественный вход во дворец произвел как можно большее впечатление.
— Вы знаете его лично? — спросил я.
Симут долгим взглядом посмотрел на корабль.
— Я обучался военному делу в Мемфисе, когда он был заместителем командира Северного корпуса. Я помню, как он прибыл, чтобы произнести речь на закрытом обеде, устроенном для подающих надежды офицеров армии Птаха. К тому времени он уже женился и вошел в царскую семью. Все знали, что вскоре Хоремхеб займет еще более важный пост, и обращались с ним почти так же, как если бы он был самим царем. Его речь была интересной. Он сказал, что у жрецов Амона есть один серьезный недостаток: их организация основывается на богатстве, а, по его мнению, у человеческих существ жажда богатства никогда не бывает удовлетворена — она становится неутолима и всегда оборачивается упадком и разложением. Он доказывал, что это обязательно и неизбежно породит в Обеих Землях цикл нестабильности и тем самым сделает страну уязвимой для врагов. Он говорил, что на армию возложена священная обязанность прервать этот цикл, силой установив власть порядка. Но это право может быть даровано армии только при условии, что она сможет содержать себя в абсолютной нравственной чистоте.
— Когда люди заводят речь о нравственной чистоте, это означает, что они скрывают собственную моральную нечистоплотность за иллюзией добродетели, — сказал я.
Симут взглянул на меня.
— Для того, кто служит в Меджаи, вы говорите интересные вещи.
— Я знаю, о чем говорю, — отозвался я. — Люди не способны на абсолютную нравственную чистоту. И это хорошо, на мой взгляд, поскольку в противном случае они не были бы людьми.
Симут хмыкнул и продолжил разглядывать стоящий в гавани огромный корабль.
— Также он сказал кое-что насчет царской семьи, чего я никогда не забуду. Он заявил, что ее главной целью извечно является сохранение династии как представителей богов на земле. Разумеется, если эта цель совпадает с интересами Обеих Земель, то все в порядке. Однако, говорил он, когда начинаются беспорядки или разногласия или когда царская фамилия не способна выполнять свои божественные обязанности, то в таких случаях страна должна ставить собственные нужды и ценности на первое место. Отнюдь не нужды правящей семьи. И поэтому именно перед армией, которая не желает для себя ни власти, ни богатства, но лишь утверждения своего порядка по всему миру, встает священный долг насаждать свой закон ради дальнейшего существования Обеих Земель.
— И что же, по вашему мнению, он подразумевал под «беспорядками и разногласиями»? — спросил я.
— Он намекал на опасности, неизбежно связанные с наследованием Двойной короны царем, который слишком молод, чтобы править хоть в каком-то смысле этого слова, под эгидой регента, чьи интересы неясны. Но думаю, что на самом деле он имел в виду нечто другое. — Симут понизил голос. — Я думаю, он имел в виду то, что в царской семье частным порядком сохранилась вера в Атона. Запрещенного бога его отца. Эта опасная религия однажды уже вызвала ужасный хаос, память о котором жива по сию пору, и нельзя допустить, чтобы она восстать вновь. Он имел в виду, что армия не потерпит ни малейшего намека на ее возвращение в общественную жизнь.
— Думаю, вы правы. И в этом тоже недостаток Анхесенамон. Поскольку ей, как и ее мужу, трудно отделить себя не только от ошибок своего отца, но и от самого корня всех проблем: от запрещенной религии.
В покоях Анхесенамон находились придворные дамы, готовившие ее к официальному приему. Густые запахи духов и масел плыли в спокойном воздухе. Перед царицей были расставлены маленькие золотые горшочки и стеклянные синие и желтые сосуды с открытыми крышками. Она держала в руках рыбу, сделанную из синего и желтого стекла, и разливала из вытянутых губ рыбы какую-то чрезвычайно ароматную эссенцию.
— Хоремхеб запросил аудиенцию. Сегодня в полдень, — сказала Анхесенамон.
— Как мы и предполагали.
Она бросила на меня взгляд и вновь принялась пристально разглядывать свое отражение в полированном медном зеркале. На ней был восхитительный заплетенный парик из коротких, мелко завитых волос и плиссированное платье из тончайшего льна с золотой оторочкой; подвязанное под правой грудью, оно изящно подчеркивало ее фигуру. Руки царицы были перехвачены браслетами и золотыми извивающимися кобрами. С шеи на золотой цепочке, столь тонкой, что она была почти невидимой, свисали несколько кулонов, а также изящная золотая пектораль с изображением Нехбет, богини коршунов, держащей символы вечности и покровительственно распростершей синие крылья. Затем помощницы царицы накинули ей на плечи еще одно замечательное украшение — шаль, сделанную из множества маленьких золотых дисков. Царица поворачивалась, ослепительно блистая в свете свечей. Помощницы надели ей на ноги сандалии — изящные золотые подошвы, ремешки украшены маленькими золотыми цветочками. И, наконец, на голову ей водрузили высокую корону, закрепив ее золотой лентой, украшенной кобрами-защитницами. Когда я в последний раз видел Анхесенамон в царском одеянии, она выглядела озабоченной, неловкой. Сегодня вид у нее был в высшей степени царственный.
Анхесенамон повернулась ко мне.
— Как я выгляжу? — спросила она.
— Как царица, владычица Обеих Земель.
Она польщенно улыбнулась. Ее взгляд скользнул вниз, на пектораль.
— Она принадлежала моей матери. Надеюсь, какая-то часть ее великого духа будет теперь меня защищать.
Затем, почувствовав мое мрачное настроение, Анхесенамон снова поглядела на меня.
— Что-то случилось, верно? — внезапно спросила она.
Я кивнул. Сразу все поняв, Анхесенамон отослала своих женщин. Когда мы оказались одни, я рассказал ей о смерти Мутнеджемет. Какое-то время царица сидела очень тихо, только слезы катились по ее щекам, смывая сурьмяную краску и малахитовый порошок, наложенные с таким тщанием. Она все качала головой и не могла остановиться.
— Я предала ее. Как это могло произойти здесь, во дворце, когда я была рядом и спала?
— Себек очень умен.
— Но Эйе и Хоремхеб сыграли не меньшую роль в ее убийстве, чем этот злой, отвратительный человек. Они загнали ее в ловушку, они свели ее с ума! А ведь она была последней из моей семьи. Теперь я осталась одна. Погляди на меня! — Анхесенамон указала на свое царское облачение. — Я всего лишь статуя, на которую можно все это надеть.
— О нет, вы нечто гораздо большее! Вы — надежда Обеих Земель. Вы — наша единственная надежда. Без вас наше будущее погружено во тьму. Не забывайте об этом.
Когда вошла царица, тысяча человек, замолчав, склонились в низких поклонах. Дворцовый приемный зал был роскошно убран к визиту Хоремхеба. В медных чашах курились благовония, в вазах стояли пышные, затейливые букеты цветов. Дворцовая стража выстроилась в две шеренги вдоль прохода к трону. Я заметил, что Эйе не было. Царица взошла на возвышение, повернулась лицом к своим сановникам и уселась. Мы принялись ждать в молчании, которое тянулось дольше, чем кто-либо предполагал. Военачальник опаздывал. Капли воды в водяных часах отмеряли проходящее время и все возрастающее унижение, вызванное его отсутствием. Я взглянул на царицу: она хорошо играла свою роль и сохраняла невозмутимость. Затем наконец мы услышали военные фанфары, и вот Хоремхеб уже шагает по залу, сопровождаемый свитой. Он остановился перед троном, окинул царицу надменным взглядом, потом склонил голову. Она оставалась сидеть. Возвышение все же давало ей преимущество в высоте над полководцем.
— Ты можешь поднять голову, — спокойно произнесла Анхесенамон.
Хоремхеб повиновался. Она ждала, когда он заговорит.
— Да будете вы живы, благополучны и здоровы! Моя преданность известна на всем пространстве Обеих Земель. Повергаю ее, а также и свою жизнь, к вашим царственным стопам.
Его слова разнеслись по всему залу. Тысячи пар придворных ушей вслушивались во все нюансы речей.
— Мы издавна полагаемся на твою преданность. Она для нас дороже золота.
— Именно преданность вдохновляет меня сегодня, — произнес Хоремхеб зловеще.
— Так открой же нам свои мысли, командующий.
Он взглянул на нее, повернулся к залу и сказал, обращаясь ко всем собравшимся:
— То, о чем я хочу говорить, предназначено лишь для ушей самой царицы, а это требует более приватной обстановки.
Анхесенамон наклонила голову.
— Наши помощники — одно целое с нами. О чем же ты хочешь говорить с нами, если это не для их ушей?
Хоремхеб улыбнулся.
— Вопрос касается не государственных дел, а личных.
