Плечи ее задрожали. Мне показалось, что она плачет, что вообще вся ее маленькая фигура есть живое воплощение отчаяния.
– Не плачь, – сказал я и погладил ее по голове. По этим чудесным волосам цвета красного дерева с золотом, которые никто в мире – а я первый – не решился бы назвать рыжими. Да они и не были такими.
– Я не плачу, – неожиданно твердым и даже сухим, возможно, от безнадежности, голосом сказала она. – Мне обидно другое.
– Что?
– Теперь уже можно сказать. Потому что все равно ничего не изменится.
– Что такое? – одними губами спросил я.
– Мне обидно, что ты не заметил… Не заметил, что я едва не с самого начала люблю тебя…
– Перестань, – сказал я. – Это я, это я не хотел, чтобы ты заметила. Я прожил больше тебя, так много, так бесстыдно много, что не имею права…
– Ты на все имел право… Я очень, очень люблю тебя. И мне все равно, что ты этого прежде не знал – теперь знаешь. И мне все равно, что мы здесь и не выйдем отсюда. Потому что это мы здесь. Ты и я. И других у нас, даже если бы случилось непоправимое и я перестала бы любить тебя так, как любила, уже не будет. Не думай. Я счастлива этим.
– И я счастлив, что помогло горе, что я услышал это. Потому что я никогда бы не решился сказать тебе… Хотя я желал бы, чтобы ты жила долго-долго, пока существует этот проклятый, этот благословенный мир. Больше всего на свете хотел бы, чтобы ты жила. Я очень, очень люблю тебя. И мне легко сейчас признаться в этом.
Она придвинулась и положила голову мне на колени.
– Я очень… я все отдала бы за тебя. Правда. Правда, потому что судьба поставила нас перед невозможностью лгать. Ни словом.
– Я и так никогда не лгал бы тебе. Этим тяжелым волосам, морским глазам, этим ресницам невозможно было бы лгать. Спасибо тебе за все. Будь благословенна.
И так мы сидели в плену неразрывных, слитых в единое целое последних объятий, ожидая последнего исхода.
А иного нам не было дано.
Прошли минуты, может, часы, а может, и столетия. Мы боялись пошевелиться. Мы жили переполненной, высшей жизнью.
Потому что просто уже не жили.
* * *
…Я вскинул голову. Мне послышался крик. Детский? Или крик взрослого, приглушенный каменной толщей?
Крик этот как будто блуждал: звучал то ближе, то дальше, то совсем исчезал, то бился в каких-то запутанных лабиринтах. Бубнил, как из-под земли, и вдруг долетел так ясно, словно был в нескольких метрах, под открытым небом.
– Сташка, слышишь?
Наверное, она не слышала. То ли спала, то ли просто находилась в прострации.
– Дяденька! – Словно комариный писк, звучал откуда-то голос.
И тут же как бы взрывался в паутине катакомб:
– Я сейчас!
И снова как сквозь вату:
– Сейчас…
Что это было? Галлюцинации? Так быстро? А наконец, чего и ожидать от этого куска земли, испокон веков отравленного ненавистью, вероломством, подлостью, смертельным ужасом и самой смертью?
Последняя свеча уже наполовину сгорела. Поблекло пятнышко света в отверстии. Ничего. Теперь уже скоро. Серый, черный камень вокруг, камень измены и убийства выпьет наши жизни.
Мне показалось, что мы здесь не одни, что чей-то взгляд остановился на нас. Я приподнял голову, стараясь не пошевелиться, не потревожить девичьей головы на моих коленях…
…Из зарешеченного окошка на меня смотрело человеческое лицо. Смотрело пристальным и, может, мне это показалось, недобрым взглядом. Блестели глаза, большие-большие в темных провалах глазниц. Цвет кожи от свечи, горевшей там, за стеной, был пергаментно-желтый, мертвый. А на тонких, всегда таких приятно-насмешливых губах была холодная, злорадно-издевательская, безразлично-изучающая улыбка.
Ксендз Леонард.
Смотрел зловеще, как ворон потопа[168], когда этот потоп начал спадать, открывая глазам Ноя и его, ворона, трупы допотопных людей и зверей.
Окликнуть его? Я не решился. Тяжелее всего была бы эта последняя ошибка: увидеть, как улыбнется и уйдет, а с ним исчезнет последнее пятно света, последняя надежда.
А оно и в самом деле улыбнулось и исчезло, это лицо. Угас свет.
Неожиданно очнулась Сташка.
– Здесь кто-то был? – спросила она диким, словно после беспамятного сна, голосом. – Был здесь кто-нибудь или нет?
– Нет, – сказал я безжизненно. – Никого здесь не было. Сиди тихо. Вздремни еще. Сыростью тянет от камней… Нет, я не ожидал такого. Мой калейдоскоп рассыпался. В него попало лишнее стеклышко… Не мешало бы поинтересоваться, откуда оно появилось и каким образом испортило рисунок?
– Ты что? Заговариваешься? Темное, непонятное говоришь. – В ее голосе теперь слышалось нервное возбуждение и напряженность.
– Тихо. Тихо ты.
И тут я услышал вначале легкое царапанье, как будто мыши где-то скреблись, затем скрежет. Потом этот скрежет усилился, переходя в пронзительный визг.
В неописуемом удивлении – потому что до сего времени я слышал о подобном только в сказках, а видел лишь в кино – я не спускал глаз с вертикальной линии в стене. Она становилась все шире под этот визг, и я таращил глаза на то, как эта линия стала щелью, которая ширилась и ширилась, а затем превратилась в темную, широкую расщелину, в которую мог пройти человек.
Отъезжал узкий прямоугольный кусок стены. Глазам открывались полукруглые желоба. Видимо, такой желоб был и в стене, и она отходила, откатывалась на каменных шарах (похожий механизм я видел когда-то в тайном ходе одного из старинных замков крестоносцев. Как любят теперь говорить, – взаимообогащение. Не по этому ли принципу действуют наши подшипники).
А вообще, не горожу ли я вздор? Так все путается в голове после этих нескольких часов в подземелье.
Я осторожно взял Стасю под мышки и поднялся.
К нашим ногам уже катились из темноты щели две маленькие фигурки, Стасика Мультана и Василько Шубайло.
– Дядя Антось! Вы тут?! Тетя Стася! И вы?
У меня сжало горло, в нем стоял твердый ком. Возможно, я закричал бы. Но сдержался.
Потому что за мальчишками из мрака выступала фигура ксендза. Черная тень и два пергаментных пятна: рука со свечой, вся облепленная маленькими сталактитами воска, и лицо, на котором застыла все та же вопросительно-безразличная усмешка, которая словно издевалась и испытывала.
– Вы живы? – шевельнулись губы.
Во мне как бы еще сильнее укрепилось подозрение.
– Благодарение пану богу, – сказал он. – Идемте.
…Мы вышли «коридором» в небольшую камеру. Ксендз толкнул стену, и она с прежним рокотом и визгом покатилась на свое место.
Мы повернули за угол и очутились в длинном и низком коридоре-катакомбе.
– Здесь недалеко, – сказал Жихович, – и слава богу, что здесь есть ход.
– Слава богу, что они не знали о нем и о втором подземелье.
– О том, в котором вы были? О нем не знал и я, – сказал ксендз. И добавил, помолчав: – Спасибо вот им. Они столько кричали о подземельях, когда вы исчезли, что я пошел с ними, лишь бы отвязаться. Остальные ушли на поиски какого-то неизвестного «городища» и «курганного могильника» с час назад… Нехорошо, идя на встречу с возможной опасностью, направлять людей на ложный след. Из небольшой лжи иногда рождается непоправимое. Как из лжеучения – смерть духа, а из нарочитой фальши – смерть.
Он мог бы и сам являть пример воплощения фальши, если бы не горький сарказм в тоне его слов.
– Достаточно уже смертей на этом несчастном уголке земли. Просто какой-то Бермудский треугольник: Кладно – Ольшаны – Темный Бор. Гибнут надежды, без следа исчезают люди, их мечты и надежды.
– А кто в этом виновен? – Я все еще не мог избавиться от подозрительности.
– Не знаю. Наверное, предки и потомки, недавние и сегодняшние. И я виновен. В том, что живу, когда все друзья… и подруги давно погибли.
Он шел по коридору, как живое привидение. Воистину так.
– Было бы ужасно, если бы погибли еще и вы. На пороге какого-то открытия, – он многозначительно покосился на меня, – или на пороге поражения, которое только и определяет, мужественный человек или нет.
Мне стало немного стыдно. Ведь если принимать во внимание его прошлое, то он был выше подозрений.
– Послушайте, – сказал я, возможно слишком резко, не в силах забыть ту усмешку в отверстии, – возможен ли стопроцентный христианин первых лет христианства? В наши дни, с нашим прошлым? Не лги даже в мелочах, не прелюбодействуй даже оком? Нет, вы, кажется, такой или хотите быть таким. Объясните мне, как это?
– Да ну вас.
– А я не верю. Не верю, потому что у большинства людей двойное дно.
– Не слушайте его, – тихо промолвила Сташка, – просто у него был стресс, и он никак не может очухаться.
– Двойное дно. Возможно, и тех замуровали, как в моем сне. Моему калейдоскопу недостает лишь одного стеклышка.
– Какого?
