Шилдс перевел этим двоим о моем беспокойстве. Старший из них проворчал что-то про уголовников.
– Майор говорит, что это – не уголовное дело, – сообщил мне Шилдс. – Но если тебе нужен адвокат, то его приведут.
– Если это не уголовное дело, то как я очутился в военном госпитале?
– Послушай, на тебе же были наручники, когда тебя вытаскивали из машины, – вздохнул Шилдс. – На полу валялся пистолет, а в багажнике оказался автомат. Не в роддом же, согласись, им тебя везти?!
– Все равно мне это не нравится. Не думайте, что повязка на моей голове дает вам право обращаться со мной как с солдатом. Кто вообще эти люди? Они мне кажутся шпионами, прекрасно знаю этот тип, могу даже унюхать невидимые чернила на их пальцах. Скажите им это. Скажите также, что люди из службы контрразведки и КРОВКАССа вызывают у меня изжогу потому, что как-то раньше я по глупости доверился одному из них и здорово обжег себе руки. Скажите им, что я не лежал бы здесь, если бы не американский агент по фамилии Белински.
– Вот об этом они и хотят с тобой поговорить.
– Да-а? Ну, возможно. Но убери они свои записные книжки, я-почувствовал бы себя намного легче.
Кажется, они все поняли и, одновременно пожав плечами, убрали книжки в портфели.
– И вот еще что, – сказал я. – У меня богатый опыт допросов, запомните это. Если только у меня появится малейшее впечатление, что меня полощут и подводят под уголовное обвинение, интервью сразу же закончится.
Более пожилой, Брин, заерзал на стуле и сложил руки на коленях. От этого он, прямо скажем, не стал более красивым. Когда он заговорил, то его немецкий оказался вовсе не так уж плох, как я ожидал.
– Никаких возражений, – спокойно сказал он.
И тут началось. Пожилой майор задавал вопросы, а молодой капитан кивал и иногда на плохом немецком прерывал меня и просил пояснить ту или иную фразу. Больше двух часов я отвечал или парировал их вопросы. Решительно отмел я только пару из них, которые, как мне показалось, переступали оговоренную черту. Тем не менее я уяснил, что их основной интерес ко мне заключался в том факте, что ни в 970-м отряде корпуса контрразведки в Германии, ни в 430-м в Австрии ничего не знали о Джоне Белински. Не был Джон Белински даже в малейшей степени связан и с Центральным бюро США по военным преступлениям. И в военной полиции отсутствовали служащие с таким именем, и в армии тоже. Одного Джона Белински удалось, правда, обнаружить в воздушных силах, но ему было почти пятьдесят. И еще двоих на флоте, но они оказались в море. Я пребывал в полной растерянности.
Покончив с вопросами, американцы принялись поучать меня, как важно держать рот на замке относительно того, что я узнал об Организации и ее связях со службой контрразведки. Это предупреждение показалось мне верным намеком на то, что, как только я поправлюсь, мне позволят уйти. Но мои радужные надежды несколько потускнели от слишком уж горячего любопытства по поводу того, кто на самом деле этот Джон Белински и чего он хотел добиться. Офицеры, проводящие допрос, не поделились со мной соображениями на сей счет. Но у меня появились свои идеи.
На протяжении нескольких последующих недель Шилдс и двое американцев еще несколько раз приходили в госпиталь, чтобы продолжить свои расспросы. Они всегда были щепетильно, почти до смешного, вежливы и вопросы задавали исключительно о Белински. Как он выглядел? Не говорил ли, в каком районе Нью-Йорка жил? Не могу ли я вспомнить номер его машины?
Я рассказал этим парням все, что мне удалось выудить из глубин своей памяти. Они обыскали его комнаты у Захера и ничего не нашли, сам же он съехал в тот злополучный день, когда грозился прибыть в Гринциг с «кавалерией». Никаких результатов не дал и поход по нескольким его любимым барам. Я даже думаю, что они спрашивали русских о нем. Когда они попытались поговорить с грузинским офицером из международной полиции капитаном Руставели, который по указаниям Белински арестовывал меня и Лотту Хартман, то оказалось, что его неожиданно отозвали в Москву.
Конечно, было уже безнадежно поздно – кошка упала в реку. Единственное, что стало теперь абсолютно ясно: Белински с самого начала работал на русских, в этом случае, кстати, становится вполне объяснимым разыгрываемое им соперничество между контрразведкой и военной полицией, сказал я своим новым американским друзьям-правдоискателям, пыжась от восхищения своей блестящей интуицией. Теперь он, скорее всего, уже выложил своему боссу в МВД все о вербовке американцами Генриха Мюллера и Артура Небе.
Было, однако, несколько тем, которые я обошел молчанием. Прежде всего, я ни словом не обмолвился о полковнике Порошине, даже представить себе не мог, как они отреагировали бы на известие, что мой приезд в Вену организовал офицер МВД. Они, конечно, проявили изрядную долю любопытства по поводу моих дорожных документов и разрешения на торговлю сигаретами, но я, не долго думая, выдумал якобы подкупленного мною за большую сумму денег русского офицера, и, кажется, подобное объяснение удовлетворило обе стороны.
В последнее время я частенько задумывался, не была ли встреча с Белински с самого начала предусмотрена планом Порошина. Вспоминал обстоятельства нашего с ним сближения. Неужели Белински застрелил тех двух советских дезертиров только для того, чтобы продемонстрировать мне, как отчаянно он не любит все советское?
Утаил я и объяснение Артура Небе по поводу того, как Организация саботировала Архивный центр США в Берлине с помощью капитана Линдена. Это, решил я, их проблема. Уж очень не хотелось мне помогать правительству, которое было готово вешать нацистов по понедельникам, вторникам и средам и вербовать их в собственные службы безопасности по четвергам, пятницам и субботам. Хотя бы в этом Генрих Мюллер оказался прав.
Что касается самого Мюллера, то майор Брин и капитан Меддинскас были твердо уверены: я обознался. Бывший шеф Гестапо давно мертв, уверяли они меня. Белински, настаивали они, по причинам, известным только ему, наверняка показал мне фотографию кого-то другого. Военная полиция тщательно обыскала винное поместье Небе в Гринциге. Владелец, некий Альфред Нольде, как оказалось, отправился по делам за границу. Не нашли никаких тел, ни малейшего свидетельства того, что там кого-либо убили. Американцы подтвердили существование Организации бывших немецких военнослужащих, которые сотрудничали с Соединенными Штатами, чтобы предотвратить дальнейшее распространение международного коммунизма, но в то же время решительно отклонили возможность пребывания в ее рядах скрывающихся от правосудия нацистских военных преступников.
Я безмятежно выслушал подобную чепуху, чересчур вымотанный всем этим делом, чтобы слишком уж беспокоиться о том, чему они верили или, если на то пошло, во что они хотели заставить меня поверить. Подавив свою первую реакцию на их полнейшее безразличие к правде – а меня, признаюсь, так и подмывало послать их к черту, – я вежливо кивал, демонстрируя манеры истинного джентльмена. Подобный стиль поведения, как мне казалось, был способен ускорить мое освобождение.
Шилдс же, наоборот, становился день ото дня все менее почтительным: с явным неудовольствием, даже, можно сказать, с раздражением, помогал он в переводе. Похоже, ему очень не нравилось, как два офицера контрразведки старались скорее скрыть, чем выявить подоплеку всего того, о чем я ему рассказал и во что он безусловно поверил. Шилдс буквально вознегодовал, когда Брин выразил горячую уверенность в том, что дело капитана Линдена доведено до логического завершения. Единственное утешение Шилдс мог найти в том, что 796-е отделение военной полиции, оскандалившееся с русскими, выступающими как американские военные полицейские, теперь могло кое-что подбросить 430-му отделению корпуса контрразведки. Ведь это у них под носом русский шпион в личине контрразведчика, с соответствующим удостоверением личности, останавливается в отеле, снятом военными, водит машину, зарегистрированную на имя американского офицера, и вообще без помех перемещается по местам, отведенным исключительно для американских служащих. Я знал, что для такого человека, как Рой Шилдс, это будет пусть маленьким, но утешением: он же полицейский, с присущим этой профессии стремлением к точности. Я и сам частенько испытывал подобное чувство.
На двух последних допросах Шилдса заменил какой-то австриец, и больше я его никогда не видел.
Ни Брин, ни Медлинскас не сказали мне, когда они наконец завершили свои изыскания. Ничем не выказали они и удовлетворенности моими ответами. Они просто оставили это дело висеть в воздухе – такие уж привычки у людей из службы безопасности.
Приблизительно еще через три недели я полностью залечил свои раны. Я одновременно и развеселился и поразился, узнав от тюремного доктора, что когда меня после аварии поместили в госпиталь, то, помимо всего прочего, обнаружили гонорею.
