— Да, видимо, такая необходимость возникнет. У его светлости великое множество разнообразных дел, требующих внимания, а мистер Картерет был в высшей степени добросовестным и трудолюбивым джентльменом. Найти ему замену будет нелегко, ведь он был не просто секретарем. Можно с полным правом сказать, что он работал за семерых: вел дела и весьма обширную переписку лорда Тансора, а вдобавок являлся de facto хранителем архива, библиотекарем и бухгалтером. В поместье, конечно, имеется инспектор лесов и фермерских хозяйств, некто капитан Таллис, но во всех прочих отношениях мистер Картерет был подлинным управляющим Эвенвуда, хотя лорд Тансор не всегда относился к нему с благодарностью, какой достоин дельный и преданный слуга.
— И вы говорите, он был еще и толковый ученый?
— Да, — ответил доктор Даунт. — Думаю, в лице науки он упустил свое истинное призвание, несмотря на все прочие свои замечательные способности. Составленный мистером Картеретом перечень манускриптов свидетельствует о хорошо осведомленном и проницательном уме. Я смог включить его целиком, почти без исправлений, в свой каталог в качестве приложения. Увы, сей библиографический список останется единственным памятником мистеру Картерету, хотя и превосходным. Если бы только он успел завершить свой огромный труд — вот был бы памятник так памятник.
— Огромный труд? — переспросил я.
— История рода Дюпоров, начиная с первого барона. Грандиозное дело, которым он занимался почти четверть века. По роду своих служебных обязанностей мистер Картерет имел доступ к обширному собранию фамильных бумаг за пять веков, хранящемуся в архивной комнате, и именно на тщательном изучении данных документов он основывался при составлении родовой хроники. Боюсь, теперь вряд ли удастся найти человека, достаточно одаренного и усердного, чтобы закончить начатую мистером Картеретом работу. А это, на мой взгляд, большая потеря для мира, ибо история рода Дюпоров богата событиями и чрезвычайно интересна. Ну, вот мы и пришли.
24. Littera scripta manet[177]
Мы стояли перед величественным западным фасадом с видом на тщательно ухоженные сады и отдаленный Молсийский лес. По всей длине фасада тянулась мощеная терраса с балюстрадой, украшенной вазами, — та самая терраса, где я делал фотографический портрет лорда Тансора.
Мы вошли в библиотеку. В медовых лучах предвечернего солнца, лившихся в высокие арочные окна, интерьер большого зала сиял и переливался кондитерскими бело-золотыми цветами. Расписанный Веррио потолок представлялся взору расплывчатым вихрем красок; по трем стенам громадного помещения тянулись высоченные — от пола до потолка — белые стеллажи, разделенные колоннами. Я жадно озирал великолепную картину, открывшуюся передо мной: бесчисленные ряды книг всех форматов — ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво, ин-дуодецимо, ин-октодецимо, — являющих глазу все грани типографского и переплетного искусства.
Аккуратно натянув белые нитяные перчатки, извлеченные из кармана, доктор Даунт подошел к одному из стеллажей и взял с полки толстый том ин-фолио.
— Что вы скажете об этом? — спросил он, осторожно положив книгу на резной позолоченный стол.
Это был превосходный экземпляр «Legenda Aurea» Иакова Ворагинского, переведенной и напечатанной Какстоном в Вестминстере в 1483 году, — исключительно редкое и ценное издание. Доктор Даунт достал из ящика стола еще одну пару нитяных перчаток и протянул мне. Руки у меня слегка дрожали, когда я раскрыл старинный фолиант и благоговейно уставился на благородный черный шрифт.
— «Золотая легенда», — приглушенным голосом промолвил пастор. — Самая популярная книга после Библии в христианском мире позднего Средневековья.
Я с трепетом переворачивал огромные страницы, задерживаясь на великолепных гравюрах с изображением святых в нимбах, а потом в глаза мне бросилась строчка из «Жития Адама»:
[178]
Сад земных радостей и наслаждений. Лучшего описания Эвенвуда не сыскать. И этот рай станет моим однажды, когда я успешно доведу дело до конца. Я буду дышать этим воздухом, разгуливать по залам и коридорам роскошной усадьбы, бродить по живописному парку. Но наивысшим из всех наслаждений станет единовластное обладание этой дивной библиотекой. Что еще нужно душе страстного библиофила? Здесь столько невиданных чудес, что и не счесть, столько бесценных сокровищ, что и не помыслить. Доселе вы видели меня только с худшей стороны. Теперь позвольте мне положить на другую чашу весов то, что я искренне считаю лучшим своим качеством: самозабвенную любовь к духовной жизни, к тем поистине божественным способностям ума и воображения, которые в наивысшем своем проявлении превращают в богов всех нас.
— Это самый первый том, описанный мной для каталога, — сказал доктор Даунт, положив ладонь на огромный фолиант, совершенно завороживший мою душу. — Я помню все так ясно, будто дело происходило только вчера. Август тысяча восемьсот тридцатого года. Двадцать девятое число, не по-летнему ненастная погода: яростный ветер, проливной дождь и такая темень, что уже за террасой ничего толком не разглядеть. Лампы здесь горели весь день напролет. Книга стояла не на своем месте — обратите внимание: на этих стеллажах тома расставлены в алфавитном порядке по именам авторов. Сперва я хотел переставить книгу на положенное место и ознакомиться с нею позже, но потом, повинуясь внезапному порыву, я решил все же взяться за нее безотлагательно. Поэтому она занимает особое место в моем сердце.
Преподобный любовно смотрел на раскрытый фолиант, задумчиво улыбаясь и поглаживая длинную бороду. В тот момент я почувствовал глубокое родство со славным стариком и поймал себя на мысли, что мне очень хотелось бы иметь такого вот отца.
Он поставил книгу на место и взял следующую: сочинение Капгрейва «Nova Legenda Angliae», напечатанное Уиркином де Уордом в 1516 году. Пока я зачарованно разглядывал великолепный том, он прошагал к другому стеллажу и вернулся с первым изданием великого мистического трактата Уолтера Хилтона «Scala Perfectionis» («Ступени совершенства»), напечатанного тем же Уордом в 1494 году. Я едва начал рассматривать эту книгу, как доктор Даунт уже подступил ко мне со следующим сокровищем — трактатом «Ars Morendi» («Искусство умирать»), напечатанным Пинсоном. Затем он снова отошел и на сей раз вернулся с «Vitas Patrum» («Жития Отцов») святого Иеронима перевод Какстона, который завершил работу над ним в последний день своей жизни; превосходное издание ин-фолио, выпущенное де Уордом в 1496 году.
Так все продолжалось, покуда не начали сгущаться сумерки и слуга не принес свечи. Наконец, когда пастор пошел ставить на место бесподобное барклаевское издание Саллюста, я принялся сам прохаживаться по залу.
Я остановился в нише между двумя выходившими в сад окнами, чтобы заглянуть в застекленный выставочный шкафчик — там на синем бархате покоился кусочек грязного бурого пергамента в несколько дюймов шириной и длиной два-три дюйма. Он явно долго хранился в сложенном виде, но теперь был развернут для обозрения и прижат по углам круглыми медными гирьками с выбитым на них гербом Дюпоров.
Пергамент был тесно исписан мельчайшим изящным почерком, изобилующим крохотными завитушками и виньетками. Я взял лежавшую на шкафчике лупу и начал медленно разбирать первые слова: «HENRICUS Dei gratia Rex Angliae Dominus Hyberniae et Dux Aquitaniae dilecto et fideli suo Malduino Portuensi de Tansor militi salutem».[179]
Беззвучно произнося слова, я вдруг осознал: да ведь это подлинная повестка о вызове в парламент, посланная Симоном де Монфором от имени короля Генриха III сэру Малдвину Дюпору в 1264 году, — документ исключительной редкости и, возможно, единственный в своем роде. Чудо, что он вообще сохранился до наших дней.
На миг у меня перехватило дыхание при мысли об исторической ценности и значении документа. Зная теперь о своем происхождении от сэра Малдвина Дюпора, я невольно задался вопросом: какие качества передались мне от этого человека «из железа и крови»? Храбрость, хотелось верить, и сильная, стойкая воля; крепкий дух, который запросто не сломишь; решительность выше средней и достаточно твердый характер, чтобы сражаться до победного конца. Ибо я тоже, как и мой предок, избран и призван — не волей земного монарха, но самой Судьбой, предначертавшей мне восстановиться в законных правах. А разве может кто-нибудь отказаться выполнять повеления Великого Кузнеца?
Я положил лупу и продолжил осмотр библиотеки. В дальнем конце зала я увидел приоткрытую дверь — а вы уже знаете, что против такого искушения я устоять не в силах. Само собой, я сунул туда нос.
За дверью находилось маленькое помещение — поначалу мне показалось, что там вообще нет окон, но потом я заметил ряд застекленных треугольных проемов под самым потолком, пропускавших достаточно света, чтобы мне удалось составить общее представление о размерах и обстановке комнаты. Взяв одну из зажженных свечей, недавно принесенных слугой, я вошел.
