— Погляжу, как там чего, в городе, подумаю еще, что дальше с тобой делать. Ну, иди, ступай.
Уходя, Джен задержалась за дверью и случайно заметила, что на дороге к Абре подъехала повозка, в которую она и взобралась прямо на ходу, а кучер присвистнул и, подгоняя лошадь, щелкнул кнутом. Через мгновение они растворились в темноте, и девушка долго гадала, кто из слуг Эртемизы или опекунши мог приехать сюда за Аброй, однако никто в такой одежде, особенно странной по форме шляпе, на память не приходил. Да и не могла она открыться кому-то из них, ведь Джен умоляла ее не выдавать тайну.
Вдали от городской суеты, необходимости быть все время начеку и денно и нощно думать о разоблачении, девушка обнаружила, что ее таинственные герои из волшебной сказки начали возвращаться — поначалу во сне, а потом и наяву, овладевая мыслями и нет-нет да напоминая о себе. Она видела, как растет и взрослеет воспитанник Тэи, усыновленный той ребенок Этне и Дайре, как тянет его к ремеслу художника, и как временами в глубокой задумчивости разглядывает Араун браслет из рыжей лисьей шкурки на своей руке, прислушиваясь к шороху теней, что тянули к нему свои корни-лапы. «Эти создания рождаются из корней мандрагоры точно в тех местах, где в землю падает последнее семя казнимого преступника — тогда, когда ему ломают хребет»… Они с приемной матерью уже не были чужаками на Изумрудном острове, и филида снова стала служительницей Священной рощи. Череда картин из их жизни неспешно проходила перед глазами Джен…
…А тем временем вернувшаяся в поместье вдовы Абра узнала о срочном отъезде хозяйки в Рим и, что особенно ее встревожило, — о том, что к поискам Джен примкнули полицейские службы. Переживала служанка недолго, потому как вовремя сообразила: ищут они парнишку, а не девочку, и теперь даже встреться Кукушонок с ними лицом к лицу, у них не возникнет и тени подозрения, настолько изменило облик девушки женское одеяние, даром что носить юбки она совершенно не умела и при ходьбе ставила ноги так, будто бы и в самом деле родилась мальчишкой.
Через несколько дней вдове Мариано пришло из Рима письмо от Эртемизы, где сообщалось, что синьор Стиаттези похоронен и что ей самой в сопровождении дядюшки Аурелио необходимо срочно выехать в Венецию по каким-то неотложным делам, которые, быть может, задержат их там до конца лета.
— А нам с девочками как — ехать к ней или нет, там не написано?
Донья Беатриче покачала головой и рассеянно положила письмо в шкатулку.
— И синьор Шеффре исчез, — вздохнула она. — Наверное, снова куда-то уехал…
Уехать дальше замка Барджелло синьору Шеффре не удалось бы при всем его желании. Пристав да Виенна напрасно рассчитывал убедить начальство аргументами об истинном происхождении музыканта.
— Что с того, что бывший капельмейстер Сан-Марко? — развел руками Кваттрочи. — По-вашему, бывший капельмейстер не может оказаться нынешним убийцей? Вы посмотрите на него — он отказывается говорить и требует суда, а в его случае это смертный приговор.
— Но в показаниях синьоры делла Джиордано ясно значится, что в день того убийства в Сиене зять был у нее и никуда не отлучался…
— Это не самый весомый довод по сравнению с остальными. Да и для чего старой вдове говорить не в пользу того, кто оплачивает счета, хоть изредка скрашивает ее одиночество и выслушивает стариковское нытье? Может быть, он специально для того к ней и ездит, чтобы обеспечить себе прикрытие — об этом вы не подумали, да Виенна? А вот подумайте! Вы ведь хорошо знаете людей.
— Сдается мне, синьор Кваттрочи, что людей я, может быть, знаю не слишком хорошо, а вот Бернарди — предостаточно. Вы ведь и сам не считаете его виновным.
Начальник надул щеки, фыркнул и признался, мол, да, не считает, но что поделать, формуляры уже заполнены, протоколы пущены в дело, машина завертелась. Хотя бы раз за три года нужно представлять общественности раскрытое крупное дело.
— И вот теперь еще этот мальчишка! А мы так и не можем его найти, хотя все герцогство поставлено с ног на голову! Вам не кажется это странным? Сначала ваш Бернарди является к доктору в поисках воспитанника вдовы Мариано, потом обращается с этим к нам, ночью снова…
— Не было его там ночью, сер!
— Этого мы тоже не знаем: он не желает это обсуждать, иных свидетельств нет, мальчишки тоже нет… Все это дурно пахнет, да Виенна! Это пахнет плахой, если в ближайшее время не появится ничего, проливающего свет на всю эту чехарду. От меня ждут результата расследования, дело нешуточное, пристав! Я и так уже тяну с процессом в попытке сохранить жизнь вашему другу, но, по-моему, он сам не слишком-то хочет спастись.
Никколо подумал, что если уж показания тещи Гоффредо ди Бернарди для начальника недостаточно убедительны, то свидетельства, предоставленные любовницей, и подавно не будут учтены как алиби: для чего молодой вдове говорить плохо о том, в ком она души не чает, — может быть, он специально для того ее и очаровал, чтобы обеспечить себе прикрытие, экий вы, да Виенна, недальновидный!
— Прошу вас, синьор Кваттрочи, я найду новые сведения, я переговорю с ним самим… Не давайте пока ход делу, иначе мы убьем невиновного.
— Больше месяца на все про все я вам дать не могу. К осени мы должны либо отпустить его, либо назначить судебное разбирательство, и, можете так ему и передать, — ни один адвокат не станет усердствовать ради спасения шкуры Шепчущего палача!
К тому времени сам Бернарди уже смирился с положением узника, и если поначалу арест он воспринимал как оскорбление и бесчестье, то теперь стал относиться к нему с саркастическим юмором. Даже камеру свою он оборудовал так, словно поселился тут как минимум на полсотни лет. Стефано притащил ему из дома лютню, скрипку, ворох бумаги под партитуры, писчие принадлежности и любимый домашний халат, поэтому новая обитель композитора выглядела ничуть не аскетичнее прежней. Вечерами Шеффре веселил охранников и соседей исполнением малопристойных уличных песенок, днем сочинял какие-то серьезные мелодии, попутно развлекая себя различными физическими упражнениями, а в качестве спортивного снаряда используя оконную решетку, чтобы на ней подтягиваться. «В вашем Барджелло кормят, как на убой, Никколо! Этак заключенные начнут страдать от ожирения!» Да Виенна усмехался шуточкам приятеля, хорошо осведомленный в незатейливости тюремного меню. Еще одним характерным заскоком музыканта была страсть к купанию: он мог полоскаться хоть каждый день, и задобренные вечерними концертами охранники были совсем не против таскать ему в камеру десятки ведер воды по утрам.
— У вас тут, мой друг, ароматы, будто в цирюльню попал! Вашу камеру на этаже можно найти с завязанными глазами — по одному только запаху благовоний! — стараясь не падать духом и соответствовать настрою приятеля, поддразнивал его да Виенна, хотя острота была весьма правдива по смыслу: в подавляющем большинстве тюремных помещений замка воняло, точно в хлеву.
Теперь же миссия пристава усложнилась в разы, однако заготовленные речи тут же позабылись, налетев на рифы невозмутимости Шеффре, который в приступе жажды критики сходу начал наигрывать да Виенне свежесочиненный отрывок симфонии и слышать ничего не желал о каком-то там Кваттрочи.
— Шеффре, прошу вас, просто вникните: или вы начинаете бороться за жизнь, или же будете в итоге казнены на городской площади! — попытался вразумить его Никколо.
Тот небрежно взмахнул смычком и с мечтательностью в голосе повторил:
— Казнен на городской площади… А это, знаете ли… бодрит!
Пристав едва не плюнул, вышел в сердцах за двери, но тут же вернулся.
— Можете оскорбиться на меня, но вот что я хочу вам сказать, синьор Бернарди: в вашем случае эскапизм до добра не доведет.
Шеффре смотрел на приятеля с насмешливым прищуром, возомнив, как видимо, что постиг вселенскую истину и тем самым возвысился над миром, но через некоторый промежуток времени лицо его посерьезнело.
— Это не эскапизм, Никколо, просто я спешу закончить вещь, которую все время откладывал до лучших времен. Как будто мне отмерена вечность! — невесело признался он и взял с колченогого стола стопку нот. — Теперь же боюсь не успеть. Могу я попросить вас об одном одолжении? Передайте вот эту часть партитуры одной синьоре, вы наверняка знаете ее…
Да Виенна прервал его:
— Синьоры сейчас нет во Флоренции. Она уехала в Рим.
Брови музыканта вздрогнули:
— Вот как? Ну что ж, передайте ей, когда вернется, и скажите, что я доверяю ей и ее супругу распорядиться этим в случае моей…
— Это невозможно выполнить в полной мере: она как раз потому и уехала в Рим, что ее муж умер…
Шеффре уставился на него круглыми от ужаса глазами, а часть листков просыпалась на пол камеры из его дрогнувшей руки:
