Боненмайр во время повествования уселся на единственный в комнате стул и внимательно слушал. Когда Симон закончил рассказ, настоятель долгое время ничего не произносил. За окнами продолжали надрываться колокола. Наконец он обратился к лекарю:
– Загадки, ведущие к сокровищу, которое разыскивают сотни лет! – Боненмайр покачал головой. – Симон, либо вы сумасшедший, либо это самая дерзкая ложь, какую когда-либо произносили уста уличенного еретика.
– Это правда! – воскликнул Симон, – Господь свидетель!
В качестве доказательства он взял меч с кровати и протянул его Боненмайру. Тот провел пальцами вдоль клинка и прочел надпись.
– Heredium in baptistae sepulcro… – пробормотал настоятель. – Наследие в могиле крестителя… – Он поднял глаза. – Это еще ничего не доказывает. Простая сентенция на клинке, не более. И вообще, кто сказал, что это меч святого Фелициана? Он может быть вашим собственным.
– Спросите Михаэля Пискатора! – вмешалась Бенедикта. – Он сможет подтвердить, что это тот самый меч, который лежал в гробу с мощами!
– Тогда мне пришлось бы препроводить вас к августинцам, – задумчиво проговорил Боненмайр. – Осквернение реликвий есть одно из худших преступлений христианства. С вас живьем кожу сдерут…
– У меня к вам предложение, – быстро воскликнул Симон. – Мы вместе найдем эти сокровища! Если у нас получится, это и будет доказательством того, что мы не врали. Мы передадим все деньги монастырю Штайнгадена, и никто не узнает, кто осквернил мощи святого Фелициана.
Августин Боненмайр нахмурился.
– Вы предлагаете мне вступить в сговор с еретиками и осквернителями святынь?
– Во благо церкви! – вставил Симон. – Вы ничего не теряете. Если мы не найдем сокровища, вы всегда можете нас выдать.
Настоятель надолго задумался. Снаружи все еще доносился колокольный звон и отдаленные крики. Вероятно, жители Роттенбуха до сих пор полагали, что в монастыре бесчинствовал дьявол.
Остается лишь надеяться, что им не вздумается искать его в гостинице, в отчаянии подумал Симон.
Наконец Боненмайр прокашлялся.
– Ну хорошо. Я рискну. Но при одном условии.
– Что угодно, – ответил Симон.
– С этого момента вы оба будете находиться под моим присмотром. Оставаться в Роттенбухе вам все равно опасно. Брат Михаэль не дурак. Совсем скоро он велит разыскать французскую даму и ее спутника. Поэтому отправимся в Штайнгаден.
Настоятель взял меч и открыл дверь. Только теперь Симон заметил, что снаружи их дожидались два не слабых на вид монаха. Заметив его взгляд, Боненмайр улыбнулся.
– Брат Йоханнес и брат Лотар, – представил он монахов. – Оба еще послушники и пока не приняли орденских обетов, потому клятвой о ненасилии не связаны. И с давних пор не обделены… некоторыми умениями. – Настоятель двинулся к лестнице. – Или вы думали, я отправлюсь в логово преступников и святотатцев без защиты?
Симон и Бенедикта последовали за настоятелем, а позади них зашагали свирепой наружности монахи.
На улице их дожидалась четверка вороных лошадей, запряженных в крытые сани. Симон увидел, что его лошадь и конь Бенедикты кто-то уже привязал позади саней. Они исчезнут, не оставив после себя ни следа. Вместе с настоятелем и молчаливыми монахами они уселись на мягкие скамьи. Гиганты-послушники безучастно уставились в ночь, хотя Симон не сомневался, что при малейшей попытке к бегству одетые в рясы головорезы скрутят их, не моргнув глазом.
Щелкнул кнут, и лошади тронулись с места. Прежде чем сани скрылись за поворотом, сзади на них запрыгнула словно из ниоткуда возникшая тень. Она бесшумно вскарабкалась на крышу и легла там на живот, чтобы холодный ветер не задувал в лицо.
Казнь была назначена на субботу, ровно в полдень.
Уже с самого утра в город начали стекаться жители близлежащих селений. У лотков вокруг рыночной площади торговцы продавали жирные колбаски и горячее вино, от которого у людей розовели щеки и стекленели глаза. По Монетной улице расхаживал с криками точильщик ножей; на прилавках, сколоченных накануне на скорую руку, выкладывали на продажу медные горшки, глиняные миски и сморщенные яблоки. В воздухе стоял запах угля, конского навоза и истоптанных коровьих лепешек. Люди смеялись и болтали, и лишь время от времени кто-нибудь украдкой оглядывался в сторону тюрьмы. Там, возле дверей, до сих пор дежурили стражники.
Наконец в половине двенадцатого зазвенел колокол – высоким и жалостливым звоном, заставившим всю толпу притихнуть. Теперь все взгляды устремились в сторону тюремных ворот. Они со скрипом открылись и исторгли из себя небольшую группу одетых в лохмотья людей.
Горожане смеялись и горланили, показывая пальцами на медленно приближавшуюся процессию. Эта кучка оборвышей и есть грозная банда Шеллера? Еще вчерашним вечером один из разбойников умер от холода и истощения. Оставшиеся пять мужчин, связанные и избитые, с грязными лицами, тупо уставились перед собой – они не то чтобы идти, едва на ногах держались. Две меры вина, которые полагались приговоренным в день казни, они осушили в несколько глотков, поэтому шагать ровно им удавалось теперь с явным трудом. Исповедь, которую сегодня утром принял у них священник, по той же причине оказалась сбивчивой и неразборчивой.
Позади всех семенили жены разбойников. Одна из них несла в свертке за спиной ревущего младенца, другая подталкивала перед собой плачущего мальчишку. Тот пытался схватить за руку своего пьяного отца, но его каждый раз отталкивали стражники.
Впереди шагал палач. Невзирая на холод, поверх льняной рубахи он надел только кожаную безрукавку; на руках его были перчатки, которые сожгут сразу после казни. Сегодня он отказался от привычной широкополой шляпы, поэтому длинные черные волосы и спутанная борода развевались по ветру. В правой руке Куизль, словно прогулочной тростью, покачивал тяжелым железным прутом. С его помощью всего через полчаса он начнет дробить кости главарю банды Гансу Шеллеру.
Толпа бесновалась, люди швыряли в разбойников снежками, обглоданными костями и плесневелым хлебом. Среди приговоренных шагал Ганс Шеллер. Он не утратил своей собранности, высоко поднял голову и расправил широкие плечи. Все это, несмотря на раны и синяки, придавало его облику некоторую возвышенность. Люди это чувствовали и пытались нагнать на него страху.
– Что, Шеллер! – выкрикнули из толпы. – Не ломит кости от безделья? Скоро так ломить будет, аж взвоешь!
– Сначала ноги нужно сломать! Куизль, сломай ему ноги сначала! Тогда уж не сбежит!
Горожане смеялись, однако Якоб не удостоил их даже взглядом. Ростом в шесть футов, он, словно башня, возвышался над всеми. Когда толпа подступала ближе, палач взмахивал ломом, будто хотел отогнать стайку визгливых дворняг.
На рыночной площади они встретились с советниками и судебным секретарем Лехнером, который, будучи представителем курфюрста, должен был руководить казнью. Он окинул взглядом горстку оборванных грабителей и кивнул палачу. Затем вся процессия двинулась через главные ворота и далее по дороге на Альтенштадт. Словно шумный ручей, толпа зазмеилась сквозь белоснежный пейзаж. Шут распевал под скрипку песенку собственного сочинения, переложенную на старинную мелодию:
На радость всех честных гостей
Оставят Ганса без костей…
Когда добрались до места казни, секретарь с одобрением оглядел широкое расчищенное от снега пространство. Палач в эти дни потрудился на славу. Рядом с деревянным помостом, на котором колесуют Шеллера, Куизль вбил в мерзлую землю три столба, соединенных между собой поперечинами в один треугольник. Там повесят остальных разбойников. В первом ряду стояли скамьи для советников, а горожанам придется наблюдать за казнью стоя.
Колокольный звон все не умолкал. Когда все собрались на площадке, судебный секретарь взошел по узкой лесенке на помост и поднял над головой тонкий черный пруток. Несмотря на столь многочисленную толпу, на мгновение повисла полная тишина. Слышался лишь звон колокола и треск палочки. После чего Лехнер заговорил:
– Как представитель Его высокоблагородия Фердинанда Марии и ввиду возложенной на меня обязанности возвещаю начало казни!
Толпа взвыла, и несколько мгновений тишины остались позади. Снова полетели снежки, женщины пригнулись и отошли за виселицы. Два стражника заслонили их от беснующихся горожан. Совет позволил женам грабителей похоронить всех мужчин, даже Шеллера. За эту милость женщинам следовало благодарить палача и силу его убеждения. Вообще-то Куизль имел право забрать трупы и их одежду себе. На человеческом жире, человеческой коже и продаже восьми больших пальцев он мог бы неплохо заработать.
Толпа все яростнее бросалась к месту казни, лишь на скорую руку огражденному натянутыми веревками. Куизль посмотрел на перекошенные от ненависти, исходящие слюной рты. Заглянул в алчные глаза, остекленевшие от горячего вина.
