– Прошу вас немедленно удалиться!
– Вы не понимаете, я сыщик и…
– Нет, это вы не понимаете! В божью вотчину никто не имеет права врываться, как в придорожный кабак! – мудрая игуменья разглядела или почувствовала нечто такое, отчего ее тон смягчился. – Перестаньте пороть горячку и я обещаю вас выслушать.
Отошла к стене, в сводчатую арку. Мармеладов поплелся за ней, на ходу успокаиваясь.
– Я разыскиваю Анну Крапоткину. Она приходила сюда?
– Да. Третьего дня простояла от рассвета до заката на коленях в той часовне, – матушка указала на маленькую постройку, еле заметную за деревьями. – А вчера и сегодня мы много беседовали.
– О чем?
– Не могу передать, это была исповедь… В каком-то смысле.
– Давайте я поведаю о фактах, которые мне уже известны. Девушка каялась вам в убийстве трех фрейлин императорского двора, а также просила прощения за желание отомстить другим гнусным развратникам. Что, разжалобила вас? Отпустили ей грехи?
– Вы осведомлены о событиях в жизни Анны, далеких и недавних. Но при этом ее не понимаете. Ни на крупицу! Не судите, коли не знаете, ибо какой мерой мерите, такой и вам отмерят.
Игуменья погладила крест на груди, словно желая почувствовать поддержку, зачерпнуть побольше сил.
– Жестокую расправу со своими мучителями, Анна за грех не считала. Аз воздам! Эти слова повторяла она в миг кровопролития. Покаяться пришла в единственном преступлении – убийстве непричастного человека, который кинулся защищать польского графа.
– Убийстве Мити? Да он же… – сыщик покраснел от невыносимого стыда, ведь в кутерьме последних дней так и не проведал приятеля.
– Она ударила ножом в панике, не отдавая себе отчета, – продолжала настоятельница, не замечая этого возгласа. – А потом возненавидела себя из-за пролитой крови невинного. Попыталась покончить с жизнью, в Москве-реке утопиться, но ей помешали.
– Знаю, знаю! Я и помешал.
– А утром пришла помолиться о загубленной душе невольной жертвы. Спросила меня: какой грех тяжелее – зарезать ближнего или собственное горло пронзить?
Из пыльных углов памяти вышагнули мысли. Уродливые, будто экспонаты кунсткамеры. После давнего убийства его постоянно тянуло мыть руки, вытирать их самой жесткой дерюгой, чтобы избавиться от липкого ощущения чужой крови на пальцах. Тогда и ему казалось, что это – выход. Оборвать нить и не мучиться более. Слабость? Возможно. Но попробуй, стряхни – держится крепко.
– Два дня я убеждала ее не делать этого. Звала стать послушницей, постриг принять. Ежедневный труд в монастыре может искупить и самые тяжкие прегрешения. Господь дарует покой, пусть и в конце пути.
– А в монахи идти обязательно? – переспросил Мармеладов.
– Вижу, эта тема и вам неравнодушна. Убийца забирает у своих жертв не только плоть и кровь, а вообще все – стук сердца, чувства, мысли, надежды. Грех самый тяжкий и искупать его придется до самой смерти. Свою оставшуюся жизнь отдать взамен отнятой. Без остатка. Служить людям, отрекаясь от зла, попирая его и разрушая дьявольские козни. А в монастыре или в миру… Мы пред божьим оком везде как на ладони. Он души наши разглядывает, а не те лживые маски сострадания и сожаления, что многие на лица лепят.
Она поджала сухие губы и отвернулась.
– Г-жа Крапоткина согласилась на ваше предложение?
– Нет. После этого я посоветовала ей вступить в корпус сестер милосердия. Выносить раненых с поля битвы, под вражескими пулями – достойный подвиг. Но Анна опять отказалась. Приговорила себя, бедняжка, строже, чем в самом безжалостном суде. Повторяла: «Хочу умереть. Хочу умереть!»
Сыщик оглядел пустеющий двор. Монахини построились парами и неторопливо брели в трапезную.
– Не понимаю, – признался он. – Собственных мыслей не понимаю. Позавчера единственным моим намерением было найти и арестовать эту барышню, чтобы она ответила перед судом за содеянное. А сегодня уже пытаюсь уберечь ее от более коварных мучителей.
– Не стремитесь понять божий промысел. Думайте об одном: спасая Анну, вы спасете и себя.
– Дайте мне объясниться с ней. Уверен, что сумею убедить…
– Она покинула монастырь.
– Как? Когда? – Мармеладов возвысил голос от нахлынувших эмоций.
– И часа не прошло. Приехал молодой человек… Князь.
– Апраксин!
– Да, он представился именно так. Вежливый дворянин. В манерах – пример для подражания, многим бы поучиться, – матушка вновь поджала губы. – Но речи у него странные. Мы беседовали у открытой двери. Он вошел в мою келью на словах Анны: «Больше нет сил жить, хочу умереть прямо сейчас». Князь поклонился, назвал себя и сказал: «Пойдемте со мной, и это желание исполнится. Сегодня Бог приберет вашу душу». Я возразила: «Нельзя узнать, до какой минуты милостивый Господь срок отмерит…» А он заявил: «Это у вашего дряхлого божества пути неисповедимы, а мой действует строго по расписанию!» И увел барышню.
– Ах, вот чего он задумал…
– Вы разгадали в его фразах сокрытый смысл? – удивилась игуменья. – Мне они показались…
– «Двойной Ферли»! – взревел сыщик, и монахини за ужином выронили ложки.
– Прекратите кричать! – одернула его настоятельница.
Но тут же зашептала молитву и трижды перекрестила убегающую фигуру.
XL
Сыщик выскочил из ворот монастыря с прытью беса, обжегшегося о кадильницу. Пешком гербовую карету не догнать. Нужен экипаж. Обшарил глазами набережную. Впереди мелькнул знакомый цилиндр. Быстряков. Нежданная удача!
В три прыжка оказался рядом, запрыгнул на подножку и рванул опущенный полог. Разнеженная парочка. Приехали любоваться рекой, но большей частью целуются, оттого и заметный беспорядок в одежде.
– Полицейский надзор! – рявкнул Мармеладов. – Всех прелюбодеев велено доставить в околоток!
Парочку как ветром сдуло. Причем убегали они в разные стороны, не покосившись друг на друга.
– Пошто седоков расшугал, барин? – нахохлился кучер.
– Помнишь, ты давеча заливал, что у тебя самые быстрые рысаки и шины, коим сносу нет?
– Чистая правда.
