Появился Том Коутс, тихонько мурлыча себе под нос мотив новомодной баллады. Он был всегда влюблен и всегда в долгах. Ему ничего не стоило расплакаться в три ручья над любовной историей, разыгранной в дрянном балагане, а спустя минуту расхохотаться над собственной сентиментальностью.
— Как же я люблю мою матушку, — сказал он. — Эти перчатки она мне связала.
Чарльз не повернулся, чтобы полюбоваться перчатками. Старший клерк Соломон Джарвис уже встал со стула, собираясь раздать гроссбухи, разграфленные в одну и две колонки. Джарвис был человек степенный; в компании он прослужил сорок лет и по-прежнему почитал за честь работать здесь клерком. Какие бы честолюбивые мечты ни обуревали его в прошлом, все кончилось ничем. Однако обиды на жизнь у Джарвиса не чувствовалось; это был человек серьезный, степенный, но не разочарованный. Из клерков он едва ли не единственный продолжал пудрить и завивать волосы на старинный манер — то ли из упрямой приверженности моде отошедшей эпохи, то ли свято блюдя свой давний образ щеголя и фата. В общем, это был, по выражению Бенджамина, «оживший обелиск». К тому же Джарвис дня не мог прожить без нюхательного табаку, неиссякаемые запасы которого носил в карманах старомодного камзола цвета ржавчины. Чарльз даже утверждал, что волосы у Джарвиса вовсе не напудрены, а просто покрыты табачной пылью, но все не представлялось случая доказать это предположение.
— Господа, — начал Джарвис, — грядет день начисления дивидендов. Не заняться ли нам расчетами? Не пора ли выписывать процентные купоны?
Высоко над головами погрузившихся в цифирь клерков находилась фреска сэра Джеймса Торнхилла,[45] изображавшая Трудолюбие и Благоденствие, которых на берегу Бенгальского залива приветствуют три индийских принца с плодами своей земли в руках. В обмен Трудолюбие протягивает им мотыгу, а Преуспеяние — золоченые весы. Но Чарльза больше привлекал морской пейзаж. Заложив руки за голову, он подолгу смотрел на фреску, взгляд его лениво скользил по разным оттенкам синего и зеленого. В ушах глухо шумел океанский прибой, теплый ветерок шелестел пышными кронами деревьев, но всякий раз мечты его прерывал дружный скрип перьев.
Завершая вычисление, он вывел три круглых нолика, и тут зазвенел колокольчик, извещая об окончании трудового дня. Том Коутс уже стоял возле стула Чарльза.
— Что изволишь сказать, Чарли? По одной?
— Давайте, — согласился Чарльз, — по одной так по одной.
Вся троица с шумом вывалилась на Леденхолл-стрит и быстро зашагала по булыжной мостовой; они шли, сунув руки в карманы, полы их черных сюртуков развевались на ветру. Затем свернули на Биллитер-стрит и, лавируя между экипажами, похлопывая по лошадиным бокам, вскоре добрались до трактира «Биллитер-инн». Там было тепло и уютно, слышался негромкий говор, приятно пахло портером. Отыскав свободную выгородку, они поспешно уселись. Бенджамин потрусил к стойке. В такие минуты Чарльз всерьез ощущал себя историческим персонажем. Ведь задолго до него каждое движение, каждый его жест уже повторялись здесь бессчетное число раз. Негромкий говор и сладковатый запах черного пива были составными частями прошлого, а оно, это прошлое, предъявляло свои права и на Чарльза. Разве мог он сказать что-то такое, чего не говорилось здесь прежде?
— Над колыбелью слезы лью, над гробом улыбаюсь. Твое здоровье, Бен. — Взяв у приятеля из рук оловянную кружку, он отхлебнул добрый глоток эля. — Пью, повинуясь чувству долга.
— Само собой, — отозвался Том Коутс, поднимая свою кружку. — Из чистой необходимости. Какого тут можно ждать удовольствия?
— Салют тебе, судьба! — воскликнул Бен, чокаясь с друзьями.
— Да-да. Три сестры, богини судеб.[46] Приветствую тебя, Атропос!
Чарльз допил пиво и оглянулся, ища глазами официанта, издавна прозванного Дядей. Это был сумрачный старик, по-прежнему щеголявший в панталонах до колен и толстых шерстяных чулках.
— Как освободишься, Дядя, подай нам самого лучшего.
— Сей же час, сэр. Сей же час.
— Эти слова высекут на его надгробном камне, — понизив голос, произнес Чарльз. — «Сей же час, сэр». От такого копуши у самого Господа терпение лопнет.
Компания просидела в пивной еще не меньше часа. Потом ни один из троих не сумел бы вспомнить, что именно говорилось меж ними. Радость дружеской беседы одушевляла, придавала уверенности; голоса сливались в нестройный хор, полное взаимопонимание грело душу каждому. Чарльз позабыл, что договорился тем же вечером встретиться с Уильямом Айрлендом. В конце концов на углу улицы Мургейт приятели расстались: Том с Беном направились в Излингтон,[47] а Чарльз повернул в Холборн, к дому.
Внезапно он ощутил страшный удар в шею.
— Что там у тебя? Дай сюда!
Чарльз обернулся на голос и получил новый удар. Он пошатнулся и привалился к стене; чьи-то руки уже шарили по его карманам. Вот сорвали с цепочки часы, быстро выхватили кошелек; затем послышались торопливые шаги убегающего вора, гулко отдававшиеся от высоких домов, что обрамляют переулок Айронмангер-лейн. На углу Чарльз снова прислонился к стене и со вздохом сполз по ней на каменные плиты тротуара. Сунул было руку за часами, но вспомнил, что их только что украли; он сознавал, что серьезных увечий ему не нанесли, однако почувствовал вдруг страшную усталость. Полный упадок сил. Теперь он присоединился к сонму тех, кто тоже подвергся нападению на этом самом месте, на углу Айронмангер-лейн и Чипсайд, и потом отсиживался на земле. Вдали еще слышалось эхо шагов убегавшего грабителя.
Уильям Айрленд сидел с отцом в столовой, располагавшейся прямо над книжным магазином. Тут же устроилась и Роза Понтинг, давняя компаньонка Сэмюэла Айрленда.
— Вкусный получился окунь, — заметила она.
А с масляным соусом просто тает во рту. — Она обмакнула кусочек хлеба в остатки соуса. — Того и гляди, дождь пойдет. Сэмми, будь добр, передай мне ту картофелину. Знаешь, откуда картофель? Из Перу.
Сколько Уильям себя помнил, Роза всегда жила у них; она уже была в годах, у нее вырос второй подбородок, тем не менее она сохранила девические манеры. В свое время Роза слыла чаровницей и расставаться с этим званием не желала.
— Ни за что не догадаетесь, с кем я сегодня утром встретилась на улице. С мисс Моррисон, представляете? Я ее целую вечность не видала. А на ней все та же шляпка, ей-богу! Честное слово!
Сэмюэл Айрленд, погруженный в невеселые размышления, рассеянно смотрел перед собой. Его сын едва сдерживал нетерпение.
— Она пригласила меня на чай в следующий вторник, — с вызовом продолжала Роза. В конце концов, она тоже имеет право поговорить за столом, правда же? — Ладно, Уильям, я вижу, тебе не терпится уйти. Пожалуйста, ступай.
Уильям взглянул на отца, но тот не шевельнулся.
— Можно мне встать, отец?
— А? Да, безусловно.
— Я хочу кое-что вам показать.
— Что именно?
Уильям поднялся из-за стола.
— Это сюрприз. Подарок. Он лежит там, на полке, — добавил он, имея в виду расположенную на первом этаже лавку; но слово «лавка» в присутствии отца произносить нельзя, это он понял давно. — Вы не раз выражали желание приобрести нечто в таком роде.
— Желание — это ненасытный зверь. Никогда не желай слишком многого, Уильям.
— Надеюсь, вы останетесь довольны.
— Какой-нибудь фолиант? — Сэмюэл Айрленд бросил взгляд на Розу Понтинг, которую подобные вещи ничуть не интересовали, и пробурчал: — Оставляю тебя, Роза, с твоей картофелиной.
Вслед за сыном он спустился по грубой сосновой лестнице, которая вела из жилого помещения в магазин.
Уильям снял с полки пергаментный лист, положил его на деревянный прилавок и с нескрывемым восхищением уставился на него.
— Как вы думаете, что это такое?
Кончиком пальца Сэмюэл Айрленд провел по пергаменту.
— Деловая бумага. Рискну предположить — времен короля Иакова Первого.[48]
— Вглядитесь повнимательнее, отец.
— Про что ты толкуешь?
— Подписи свидетелей могут вас заинтересовать.
Сэмюэл Айрленд вынул из кармана очки для чтения.
— Нет. Этого не может быть.
— Может.
— Где ты ее нашел?
— В антикварной лавке возле Гроувнор-сквер. Лежала в пачке других старинных бумаг. Я порвал бечевку, и этот лист упал на пол. Я нагнулся за ним и увидел подпись.
— Во сколько же он тебе обошелся? — быстро спросил Айрленд-старший.
— В один шиллинг.
— Он того стоил.
— Возьмите, отец. В подарок.
— Я о таком мог только мечтать. — Он снял очки и протер их носовым платком. — Почерк и подпись Уильяма Шекспира! Более замечательного документа мне видеть не доводилось.
