И, повернувшись к сослуживцам, добавил:
— Третьяков сейчас вам тоже скажет про блондинку. И дело не только в том, что я снял несколько вот этих волос с пиджака убитого — видите, длинные и светлые.
Пока делали слепки следов обуви, откатывали с трупа отпечатки пальцев и фотографировали аппаратом Бертильона, вдруг, фыркая вонючим дымом, подпрыгивая на кочках, подкатил “рено”. Из кабины вылез с гвоздикой в петлице фрака — словно на свадьбу пришел, чистенький жизнерадостный старичок — парфюмерный эксперт Третьяков. Как с близким другом обнялся с Соколовым, кивнул остальным.
Соколов накинул на голову убитого полотенце:
— Чтоб эфир в нос не бил!
И пальцем ткнул в воротничок убитого:
— Тут внимательней будь!
Все оставили свои дела и взглядами вперились в Третьякова. Он опустился на колени перед трупом. Уткнувшись утиным носом, стал нюхать и разглядывать только ему ведомое. Вскоре, отряхивая узкие ладошки, поднялся:
— Я сорок лет служу фирме “Ралле” И смею утверждать: на сорочке есть пятно губной помады “В яблоках”. Каталожный номер 983, стоимость пять рублей сорок копеек. По причине своеобразного светлого колера употребляется исключительно блондинками. Сюртук сохраняет запах дешевого мужского одеколона —Дорожный”. Если не ошибаюсь — запах эфира заглушает! — наличествуют следы утонченных женских духов ландышевого оттенка “Душистый трефль” — двенадцать рублей маленький флакон. “Трефль” возбуждает интерес мужчин. Чаще всего используется молодыми дамами и незамужними девицами. — И Третьяков закончил экспертизу сентенцией: “Хорошая парфюмерия — источник вечного очарования!”
— Труп — в морг! — распорядился Соколов. — Коль скоро убийца возлюбила Нескучный сад и имеет отношение к медицине, делаю вывод: она здесь где-то обретается. Рядом две больницы — Первая городская (Калужская, шестнадцать) и Голицынская, в доме восемнадцать. Пойду в ближайшую, тем более что там директор моя старая и добрая знакомая — княгиня Голицына.
Едва Соколов вошел в кабинет княгини, как она радостно заговорила по-французски:
— Мой милый друг, граф Соколов! Какими судьбами? Ах, эти полицейские дела! Знайте, граф, что только я одна не осудила вас, когда узнала, что вы из гвардии в полицию служить пошли. Честные и толковые люди в полиции тем более нужны. — Добрые глаза княгини лукаво засветились. — Помню ваши проказы. Одна история с веером чего стоит!
Они оба улыбнулись. Соколов сказал:
— История совсем пустяшная, а меня из-за нее едва из Петербурга не выслали. Генерал-губернатор на меня донес самому Государю...
Случилось же следующее. Как-то на балу Соколов нечаянно сломал веер Голицыной. Он простонал:
— Ах, какая неловкость! Позвольте, Анна Александровна, эти обломки мне. Вам без веера нельзя, скоро новый доставлю.
На дворе стояла глухая ночь. Подбадривая кучера кулаком в спину, понесся на Невский, 14 — к магазину “Ф. Кноппе”, где продавались самые дорогие веера. Долго долбил в дверь. Наконец послышался заспанный голос хозяина: “Что случилось?” — “Продай веер!” —
“Приходите завтра”. — “Надо сейчас!” — “Не беспокойте по ночам!” — “Последний раз говорю — отвори!” — “Шли бы спать...”
Не стерпел гвардеец такой грубости, отодрал скамейку, на которой кучер Прохор сидел, и шибанул ею по зеркальной витрине. Забрался в магазин, засветил серники, взял веер и швырнул на пол кучу ассигнаций — не считал! Наружу вылез, а там городовой с шашкой дожидается. Говорит, а по голосу слышно — робеет:
— Господин полковник, проследуйте в участок!
— Пошел вон! — И пальнул из револьвера в небо.
Прикатил на бал, как ни в чем не бывало расшаркался:
— Вот, графиня, ваш веер!
Посмеявшись давней истории, Соколов спросил:
— А что, девицы у вас толковые служат? Скажем, хирургами?
— Да, молодежь нынче прекрасная, альтруистичная! Девиц среди сестер милосердия и акушерок много. Но есть у соседей Эльза Бланк — замечательный анестезиолог. В трудных случаях даже мы ее приглашаем.
— А нельзя ли сейчас ее пригласить?
— Это легко! Протелефоню их главному врачу Рейну... Попрошу бутылку эфира.
...Стоя за ширмой, Соколов увидал в щель пышнокудрую блондинку лет двадцати пяти, с сочными пухлыми губами. И лишь взгляд ее голубых глаз был как бы потухшим, как это бывает у тех, кто пережил страшное горе. Внутренний голос сказал Соколову: —Да, это она!”
К часу, когда Эльза должна была уйти со службы, Соколов ждал ее в шагах сорока от ворот больницы. И вот она появилась в элегантном английском платье, стройная, манящая.
Прогуливаясь, она направилась к Крымскому валу. Здесь вошла в ресторанчик “Нега”. Минут через пять Соколов проследовал за ней. Через час вышли они уже вместе. Было ясно — знакомство состоялось.
Соколов говорил:
— Сударыня, вы должны простить мою дерзость! Я в Москве проездом — из Тулы к себе в Варшаву. Никого здесь не знаю. Едва увидал вас, как страстно возжелал познакомиться...
— И как в старинных романах, готовы мне жизнь отдать? Согласна, приезжайте тринадцатого сентября. Только клянитесь, что ни одной душе не скажете о нашей встрече. Вы ведь не хотите компрометировать меня?
Соколов простонал:
— Не убивайте! Месяц без вас — невыносимо!
Она так близко потянулась к нему, что он ощутил тепло ее лица и тонкий запах —Душистого трефля”
— Вы этого жаждете? Хорошо, пусть это случится сегодня. Вы где остановились? Пока нигде? Чудесно! Едем в “Большую Московскую” на Воскресенской площади. Только я на минутку загляну домой — кое-чего взять следует.
Номер сняли на сутки, самый лучший и просторный — из четырех комнат: с большой ванной комнатой, роялем, множеством козеток, пуфиков, диванов, с толстенными коврами, заглушавшими шаги, с картинами в громадных золоченых рамах.
Лакей заставил стол закусками и бутылками. Соколов смотрел на Эльзу, попивая крошечными глоточками дорогое шампанское, и с грустью думал: “Господи, и это существо, полное молодой красоты, грации, женственности, — убийца? И она, конечно, приехала сюда только с одной целью — лишить меня жизни, меня, ничего плохого ей не сделавшего, убить самым диким способом! Разум отказывается верить...”
Она много пила шампанского и с непередаваемым чувством нежности и печали глядела на него. Соколов сказал:
— У вас глаза весенней лани. Если бы вы кого полюбили, то стали самым преданным существом, которое даже в мыслях не изменяет!
Она благодарно взглянула на него:
— Уж я так создана, может, в силу своего сиротского детства, что всегда видела смысл жизни в служении другим. Поэтому и пошла учиться на медицинский факультет. — Она глубоко задумалась, потом вздохнула: — Эх, все равно наша встреча первая и последняя. Не скрою, вы мне, Аполлинарий Николаевич, нравитесь сильно. Вы какой-то большой — в своих мыслях и чувствах. Словно Гулливер попал в страну лилипутов. Сегодня я принадлежу вам — до зари. А там простимся... навсегда.
Он не ответил. Эльза торопливо отпила из бокала и продолжала:
— Жизнь моя кончилась в мае нынешнего года. Я даже возненавидела число, когда все это произошло, — тринадцатое. У меня была первая любовь. Он намного старше, рассудительный, с величественной наружностью. Дамы почему-то всегда на него оборачивались Он уверял, что закончит какие-то финансовые дела - и мы обвенчаемся. Так продолжалось целых пять лет.
И вот, на обычном месте наших уединенных прогулок, на берегу пруда в Нескучном саду, он признался: “Я полюбил другую. Не хочу дальше обманывать!”
— И для вас, Эльза, перевернулся мир?
— От горя я перестала есть, пить, почти не спала. Мне опостылела жизнь. Если лучший из мужчин оказался предателем, то каковы другие? — так думала я. Так пусть будут они все прокляты. Но, наверное, во мне зрел душевный переворот. Иначе как объяснить, что сегодня, встретив вас, я поняла, как мой бывший возлюбленный мелок, скучен.
И вдруг сказала:
— Я сейчас вернусь...
Она ушла в ванную комнату. Соколов слышал, как хлещет вода, и с ужасом сказал себе: “Ведь я не могу ее арестовать. Она... нравится мне”.
Потом она вошла обнаженной, с капельками влаги на лице, ещё более прекрасная, чем в одежде. На светлорозовом теле темнел лобок. Она протянула руки, и они задохнулись в исступленном поцелуе.
...Эта ночь стала каким-то фантасмагорическим видением, где необыкновенное счастье перемешалось с неотвратимой трагедией.
Уже под утро, смертельно уставшего, Эльза поцеловала его в губы долгим влажным поцелуем и простым, почти обыденным голосом сказала:
— Прощай, милый! Как жаль, что мы прозреваем всегда поздно.
