— Боюсь, мистер Декурси, — поспешно продолжал Пью, понимая, что в любую минуту может последовать новое возражение со стороны сэра Руфуса, — что в нашей стране к корсиканцам относятся с некоторым подозрением. Печально, но факт. Защита навела справки об этом Пьетро Морадзини. — Пью порылся в своих бумагах. Пауэрскорт был уверен, что адвокат прекрасно знает, где находится нужная ему телеграмма. — Вот это, — наконец объявил Пью, вынув из кипы бумаг один листок и подняв его над головой, — телеграмма от начальника полиции города Кальви, одного из крупнейших городов на Корсике. — Он поглядел на присяжных. — Пьетро Морадзини был вынужден покинуть остров из-за вендетты — так называется по-итальянски кровная месть. Он убил человека прямо в городе Кальви. Родственники убитого поклялись ему отомстить. Недавно ему позволили появиться на родине только для того, чтобы похоронить мать. Корсиканцы очень уважают подобные обряды. Но после похорон ему снова придется уехать. Подпись: капитан Антонио Империали, начальник полиции Кальви. — Пью выдержал короткую паузу. — Вы знали, что наняли на работу убийцу, мистер Декурси?
— Нет, не знал. — Декурси начал заикаться. Это был худший вечер в его жизни.
— Уважаемый капитан Империали не сообщил, как именно была убита его жертва. Возможно, ее застрелили. Возможно, зарезали. А может быть, удавили, мистер Декурси? Кажется, это весьма распространено на Корсике?
На несколько мгновений в зале наступила глубокая тишина.
— Я хочу подчеркнуть, мистер Декурси, что у вас был мотив для убийства Кристофера Монтегю. У вас была возможность сделать это руками преступника-корсиканца, которого вы приняли на работу. Так это вы убили Кристофера Монтегю?
— Я его не убивал, — сказал Эдмунд Декурси.
— Поставим вопрос иначе: вы подослали убийцу на Бромптон-сквер?
— Возражаю, ваша честь, — вмешался сэр Руфус. — Это несправедливый и неоправданный способ ведения допроса.
— Мистер Пью?
— Я пытаюсь обратить внимание жюри на то, что это страшное преступление вполне могли совершить и другие люди, ваша честь.
— Возражение принято, мистер Пью.
— Больше вопросов нет, — сказал Пью и опустился на место. Он и так успел нанести противнику немалый ущерб. Теперь можно было с чистой совестью снова наполнить стакан и глотнуть освежающей влаги.
В тот самый час, когда судья Браун ехал отдыхать в Гемпшир, премьер-министр совещался со своим личным секретарем у себя в кабинете на Даунинг-стрит, 10.
— Вы только взгляните, Макдоннел, — сказал премьер, кивая на груду телеграмм из Южной Африки на своем столе. — Одна неудача за другой. Проклятые буры все время нападают неожиданно. Наши генералы никак не могут за ними уследить. Я уж не говорю об этих дурнях из Военного министерства и Министерства по делам колоний. Если так пойдет дальше, мы проиграем эту чертову войну. Надо срочно принимать меры.
— Да, премьер-министр, — ответил Шомберг Макдоннел.
— Вы знаете мои правила, — продолжал премьер-министр, сокрушенно покачав головой. — Обычно я стараюсь не мешать другим министрам и генералам. Пусть сами справляются со своей работой. Но больше так продолжаться не может. Тамошняя разведка явно никуда не годится. Никто не знает, где эти чертовы буры. Никто не знает, откуда ждать их следующего удара. Я хочу, чтобы там был мой человек, Макдоннел, — конечно, он будет подчиняться генералам, но в основном он должен работать на меня.
Премьер-министр поднялся на ноги.
— Найдите мне самого лучшего разведчика в Британии, — сказал он. — Мне плевать, носит он сейчас мундир или нет. Найдите его к утру понедельника. И доставьте сюда в понедельник после полудня.
И с этими словами премьер медленно вышел из комнаты.
— Слушаюсь, премьер-министр, — сказал ему вслед Макдоннел.
В тот вечер мнения присутствующих в кабинете Чарлза Огастеса Пью разделились. Джонни Фицджеральд был убежден, что присяжные больше не верят в виновность Бакли. Леди Люси не сомневалась, что они будут вынуждены его оправдать. Но Пауэрскорт не был в этом так уж уверен. Пью — тоже. После тяжелого дня в суде он выглядел измотанным.
— Ни за что не пропустил бы этого зрелища, — сказал он, устроившись в кресле и, как обычно, водрузив ноги на стол. — Когда сэр Руфус уходил, он был раздражен до крайности. Даже не попрощался со мной напоследок!
И, закинув назад голову, Пью вновь разразился своим громовым смехом. Похоже, напряжение начинало его отпускать.
— Но я не думаю, что все кончено. Еще нет. Осталось сорок восемь часов, Пауэрскорт. Всего два дня. В понедельник дело закроют. У меня есть еще парочка свидетелей, а может, и больше. — Он задумчиво посмотрел на Пауэрскорта. — Затем сэр Руфус подведет итог со стороны обвинения. Я подведу итог со стороны защиты. Судья Браун изложит свои соображения. Одному Богу известно, какими они будут. А потом… — Он сделал паузу и снова взглянул на Пауэрскорта. — Потом наступит черед присяжных. И двенадцать законопослушных граждан скажут свое слово.
«Мошенничество в Мейфэре!» «Продажа фальшивых картин американским миллионерам!» «Подпольная мастерская в норфолкском особняке!» «Владельцы лондонской галереи нанимают художника, чтобы штамповать фальшивки!» Субботним утром во всех газетах появились отчеты о судебном процессе. Предприимчивые редакторы отправили новые отряды корреспондентов прямо в Декурси-Холл, чтобы собрать побольше сведений о месте тайного пребывания Орландо Блейна. Они тщетно охотились за самим Блейном. Некоего мистера Томаса Блейна, священнослужителя на покое, обитающего в Уимблдоне, за одно утро побеспокоили несколько представителей прессы, отыскавших его имя в списке избирателей. Неуемные репортеры не оставили без внимания и миссис Мюриэл Блейн — пожилую вдову из Фулема, района на юго-западе Лондона.
Человек, находящийся в самом центре событий, Хорас Алоизиус Бакли, не читал репортерских отчетов. Почтальоны не имеют обыкновения доставлять газеты в тюрьмы Ее Величества. Лорд Фрэнсис Пауэрскорт и леди Люси купили все свежие номера, чтобы просмотреть их за завтраком. Нынче утром за столом на Маркем-сквер сидел и Джонни Фицджеральд.
Чарлз Огастес Пью был занят тем же, чем и Пауэрскорты. Взяв красную ручку, он принялся обводить свою фамилию везде, где она попадалась ему на глаза. К концу этой марафонской дистанции — на изучение всех газет у него ушло около двух с половиной часов — он насчитал пятьдесят четыре упоминания своего имени, тогда как имя сэра Руфуса Фитча было упомянуто всего лишь шестнадцать раз.
Сиделка в накрахмаленном белом халате прочла самые важные места сэру Фредерику Ламберту. Укрыв колени пледом, председатель Королевской академии отдыхал в большом кресле у себя в гостиной. Когда он услышал о сомнительных подвигах Орландо Блейна, на его губах проскользнула слабая улыбка.
Но одна группа читателей отреагировала на газетные сообщения особенно бурно. Мистер Уильям Маккракен ел яичницу с ветчиной в ресторане лучшей эдинбургской гостиницы, любуясь в окно на Королевскую Милю[42]. Маккракен заплатил пятнадцать тысяч фунтов за Гейнсборо и восемьдесят пять — за Рафаэля. Вместе это составляло ровно сто тысяч фунтов. Теперь он обнаружил, что обе картины вполне могут оказаться подделками, не имеющими никакой цены. Мистер Маккракен, как он говорил Уильяму Аларику Пайперу в галерее на Олд-Бонд-стрит, был главным старостой Третьей пресвитерианской церкви на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Его пресвитер и его собратья-старосты были бы порядком удивлены и расстроены, услышь они, как их уважаемый соотечественник поминает врага рода человеческого. «Черт подери! Черт меня подери совсем!» — сказал он так громко, что официантка, проходившая рядом с его столиком, уронила на пол блюдо с копченой селедкой. «Мерзавец! — продолжал он, совершенно позабыв о том, где находится. — Ах, мерзавец, черт его задери!» За пятнадцать лет занятий коммерцией еще никто не сумел перехитрить Уильяма Маккракена. «Черт побери! — продолжал он. — Засужу мерзавца! Я его уничтожу, чего бы мне это ни стоило!» И, выразив таким образом свои чувства, он попросил принести счет и подать экипаж, который отвез бы его на железнодорожный вокзал к следующему лондонскому экспрессу.
Корнелиус Скотман тоже успел покинуть Лондон. Он отправился в Солсбери ради краткого знакомства с одним из прекраснейших английских соборов, хотя посещение вечерней службы не входило в его планы. Окна его гостиничного номера выходили на тихий монастырский двор. Корнелиус не стал изрыгать проклятия, не стал кричать. Но он затрясся от ярости. Он еще не успел заплатить ни за «Спящую Венеру» Джорджоне, ни за одиннадцать других обнаженных из Галереи Декурси и Пайпера. Однако факт оставался фактом: его, Корнелиуса Скотмана, обвели вокруг пальца какие-то жалкие англичане. Недаром они так его раздражали! Несмотря на его возмущение, при мысли о нагой красавице с картины Джорджоне губы Скотмана искривились в еле заметной улыбке. Но ведь он заказал еще целых одиннадцать обнаженных натур! Выходит, он чуть не увез к себе за океан ровным счетом двенадцать ничего не стоящих подделок! У Господа Бога, подумал он — эту мысль, должно быть, навеяло видом парившего в чистом небе шпиля Солсберийского собора, — у самого Господа Бога было двенадцать учеников, и только один из них никуда не годился. А я получил целую дюжину фальшивок разом. Впрочем, нет, сказал он себе. Он пожалел, что не взял в путешествие к этим коварным англичанам своего юрисконсульта, Чарлстона Гатри. На родине, в судебных залах Нью-Йорка, Чарлстон не однажды на всем скаку врезался в ряды врагов Скотмана и всегда производил в них огромные опустошения. Проклятые англичане, пробормотал техасец себе под нос; у них, наверное, и законы другие. Но Скотман был не таким человеком, чтобы пускать дела на самотек. Он тоже немедленно двинулся на вокзал, решив как можно скорее вернуться в Лондон. Он собирался нанять лучшего юриста в столице, во что бы ему это ни обошлось.
