— Я знаю, малышка, — произнес я. Мне тоже было больно — резкая горячая боль усиливалась, надвигалась темнота.
— Мне... страшно... — прошептала Ди.
— Я знаю. Но ты не волнуйся...
В отчаянии она смотрела на меня; ее широко открытые глаза старались отыскать в выражении моего лица надежду на спасение.
— Через полчаса, — пообещал я, — ты умрешь...
Я был снова на Гуадалканале, в своем окопе, но все было не так, как прежде. Не было никакого дождя и сырости, и повсюду цвели тропические цветы — красные, голубые, желтые, фиолетовые и золотые. Все ребята были в сборе: Монок — этот здоровый индеец из племени могавков, Д'Анджело с обеими ногами — никто не был ранен и не истекал кровью. Побыв с минуту в элегантной армейской форме, они вдруг оказались одетыми в цветастые тропические рубашки, просторные брюки и сандалии; мы сидели на краю окопа и потягивали шампанское, которое на серебряных подносах подносили нам роскошного вида туземки в набедренных повязках и с открытой грудью. Солнечные лучи лились сквозь качающиеся на ветру пальмовые ветки, и Бинг Кросби прервал исполнение своей песни «Лунный свет тебе к лицу», чтобы представить меня Дороти Лямур, которая тут же поинтересовалась, не возражаю ли я, если она снимет свой саронг, потому что он ей слишком тесен; а Боб Хоуп расхаживал тем временем вокруг, рассказывая ребятам сальные анекдоты. Я спросил, куда подевались япошки, все рассмеялись и сказали: «Они все сдохли! И фрицы заодно с ними!» И все смеялись и смеялись, но единственная неприятность состояла в том, что было очень жарко. Дороти Лямур посмотрела на меня с сочувствием в больших прекрасных глазах и сказала: «Я слышу твою боль», а затем провела мне по лбу прохладной тряпочкой...
— Сон, — прошептал я.
— Нет, это больше не сон, — сказала она.
— Марджори?
— Ш-ш! — Ее красивое, цвета кофе с молоком лицо улыбалось мне; прекрасные, как у Дороти Лямур, карие глаза смотрели на меня...
— Тебя все еще лихорадит. Лежи спокойно.
— Марджори... — произнес я, улыбаясь.
Она провела мне по лбу прохладной тряпочкой, и я впал в забытье.
Меня разбудил яркий солнечный свет. Я открыл глаза, попытался сесть, но меня остановила боль во всем теле.
— Натан! Прости, я сейчас закрою ставни...
Раздался шорох закрывающихся ставень. Я был в ее коттедже. Одетый в ночную рубашку, я лежал в маленькой складной кровати. В комнате чувствовался запах цветов, стоявших в вазе на столе; этот запах я ощущал даже во сне.
Затем, придвинув стул, Марджори присела рядом со мной; на ней была белая рубашка с короткими рукавами и цветастая юбка, та же самая, что и в тот день, когда она впервые пригласила меня на чай.
На ее лице сияла улыбка.
— Твоя лихорадка, наконец-то, прошла, — сказала она. — Ты помнишь, как мы с тобой разговаривали?
— Только однажды. Мне казалось, что это было во сне. Ты еще вытирала мне лицо.
— Мы говорили с тобой много раз, но ты был в бреду. Теперь жар спал, и ты знаешь, где находишься.
— Поможешь мне сесть?
Она кивнула, наклонилась вперед и подложила мне за спину подушку. Я нашел положение, в котором боль не ощущалась.
— Как я сюда попал? — поинтересовался я.
— Этот британец, он притащил тебя, — ответила Марджори.
— Флеминг?
— Он не назвался. У него жестокий вид, но на самом деле он очень милый.
— Когда это было?
— Три дня назад. Он приходит каждый день. Позже ты увидишь его. Ты, должно быть, голоден...
Да! Боль в животе у меня была не только следствием ранения.
— Думаю, да. Я что-нибудь ел?
— Лишь немного бульона. Хочешь еще? У меня есть похлебка из мидий!
— Как насчет банановых оладьев?
— О да!..
Марджори принесла мне еду на маленьком подносе и принялась кормить меня с ложечки, словно ребенка; я был слишком слаб, чтобы противиться этому.
— Марджори... ты такая... такая красивая, — запинаясь, произнес я.
— Поспи еще немного, — сказала она в ответ. — Врач говорит, что тебе нужен покой.
Врачом оказался приятель де Мариньи Рикки Оберуорт, который потерял свое место в тюремной больнице Нассау, так как его медицинское освидетельствование Фредди не подтвердило версию Мелчена и Баркера об опаленных волосах. Оберуорт — худой темнокожий мужчина сорока с лишним лет, в очках с черной оправой — заглянул ближе к полудню, осмотрел мою рану и сделал перевязку.
— Что ж, дело пошло на поправку, — объявил он. Рикки говорил с тевтонским акцентом, и это напомнило мне о том, что он был беженцем из Германии и одним из многочисленных евреев, которых уважали в Нассау из-за их медицинских навыков.
— Боль совершенно пустяковая, — сказал я. — Не тратьте на меня болеутоляющее.
— Это требовалось вам лишь в первый день. А начиная с сегодняшнего утра вы будете принимать обезболивающее в таблетках, — произнес врач, и, помедлив, добавил: — Знаете, мистер Геллер, вы везучий человек!
— Почему это врачи всегда говорят именно таким невезучим ребятам как я, что они счастливчики? — поинтересовался я.
— Пуля прошла навылет, — принялся объяснять доктор Оберуорт, — и не нанесла никаких повреждений, так что не пришлось даже ничего зашивать. И все-таки, я хотел положить вас в госпиталь, но ваш ангел-хранитель из британской военно-морской разведки мне этого не позволил. Он считал, что вам лучше находиться в каком-нибудь укромном местечке, и, поскольку вы потеряли не много крови и переливание вам не требовалось, я согласился.
— А как он догадался принести меня именно сюда?
Закончив перевязку, врач натянул на меня ночную рубашку и, словно заботливый отец, накрыл одеялом.
— Не знаю, — ответил Рикки. — Ваш друг Флеминг весьма неохотно делится информацией...
Когда врач ушел, я спросил Марджори, не возражала ли леди Оукс против моего присутствия здесь?
Она улыбнулась озорной улыбкой.
— А леди Оукс не знает о том, что ты здесь. Она сейчас в Бар-Харбор.
— А как насчет Нэнси?
— Она тоже не в курсе.
Помолчав, я произнес:
— Я убил женщину.
Она моргнула.
— Что?
— О Господи! Я убил женщину, — повторил я. — Боже мой!..
С горестным выражением на лице она присела на краешек постели и обняла меня, словно большого ребенка. Впрочем, я действительно плакал как младенец. Сам не знаю почему, ведь потом, оглядываясь назад, убийство леди Дианы Медкалф казалось мне не только логичным, но и необходимым, и даже желательным. В конец концов, она была одним из самых коварных гангстеров из всех, что встречались на моем пути.
Но теперь я плакал. Думаю, я был расстроен не столько смертью девушки, которая из самых трущоб пробила себе путь в круги общества, приближенные к королевской семье, хотя, возможно, она и заслуживала этого. Скорее всего, я оплакивал гибель забавной плутоватой дамы из высшего света. Марджори так и не спросила меня, что я имел в виду; она не стала расспрашивать меня о женщине, которую я убил. Конечно, это не могло не заинтересовать ее, но она знала, что мне нужен покой, а никак не расспросы и тем более не воспоминания.
Она была особенной, моя Марджори, и теперь, глядя в прошлое, я не могу взять в толк, почему я не увез ее с собой на какой-нибудь далекий остров, не стал выращивать урожай и не завел детей — чернокожих, белых или пятнистых. Ведь, когда с тобой рядом такая женщина, о чем еще можно мечтать?
Потому-то я и ревел так долго. Временами чувство печали или вины, или Бог знает чего еще, поднималось во мне по отношению к Ди. Это чувство было сродни всепоглощающей горечи, которую я ощущал от сознания того, что милая женщина, обнимавшая, утешавшая и выхаживавшая меня, была так же утрачена мной, как и та, что умерла.
Я плакал не только из-за Ди. Я плакал из-за обеих женщин, которых потерял на Карибах.
В тот вечер Флеминг возник на пороге, словно призрак. На нем была голубая спортивная куртка, бледно-желтая рубашка и белые брюки. Он был похож на экстравагантно одетого туриста.
— Я вижу, ты снова вернулся в мир живых, — вяло улыбаясь, произнес он.
В комнате горела лишь маленькая лампа и в полумраке на его скуластом лице лежало множество теней.
Марджори остановилась в дверях, застенчиво глядя на нас.
— Я пойду погуляю, пока вы будете здесь беседовать, — сказала она.
Флеминг улыбнулся ей, окончательно смутив девушку.
— Спасибо, милая.
Просияв, Марджори скрылась за входной дверью.
Улыбка Флеминга съехала куда-то в сторону.
— Приятная девушка, — проговорил англичанин. — Тебе повезло, что у твоей сиделки оказались такие выдающиеся качества.
— Похоже, ты ей тоже понравился, — сказал я.
Он извлек сигарету из своего золотого портсигара.
— Я нравлюсь многим женщинам, — заметил Флеминг. — Хочешь закурить?
— Нет, спасибо. Я не в настроении.
— А как ты себя чувствуешь?
— В порядке, более или менее. Немного больно.
