– А сегодня Попугаева опять к Марфуше приходила? – уточнил с надеждой Андрей Артемьевич. Ему не давала покоя мысль, что шантажисткой была его покойная жена. Но ведь сегодня она прийти не могла!
Тоннер оставил генерала в плену сомнений:
– Нет! Сегодня она не приходила! Некогда ей было переодеваться, да и не во что. Она подсунула записку под дверь. А Марфуша не рискнула ослушаться!
– Откуда она все знала? – задал Налединский очевидный, но самый неприятный вопрос.
Ответ спотыкался о государственную тайну! И Тоннер вновь рискнул: кто умен – поймет…
– Из писем. Ярош писал настоятелю монастыря; Марфуша послала весточку сестре в Ярославль; князь Дашкин, как вы уже знаете, – любовнице…
– И все письма ушли из нашего дома! – сообразил генерал и схватился за колокольчик. – Никанорыч, а ну-ка сюда!
– Не все, ваше превосходительство! – остановил его Тоннер. – Слуга Леондуполоса отнес письмо хозяина на почту. Да и остальные письма вскрывались… Я настоятельно призываю человека, который не просто мог, а был обязан предотвратить убийства, все-таки признаться!
– Ах, вот куда вы клоните! – неожиданно для всех сказал Кислицын. – Не знаю, конечно, откуда вам известно… Давайте-ка выйдем, Илья Андреевич! И вы, полковник!
– Ну, уж нет! Говорите здесь! – приказал Налединский.
– Увы, Юрий Петрович! Государственная тайна!
– Тайна, говоришь? – усмехнулся Налединский. – В черном кабинете служишь?
– Молчать! – стукнул кулаком по столу Терлецкий.
Зря он пошел на поводу у Тоннера. Надо было сразу этого субчика в Третье отделение отвести. Так нет, покрасоваться доктору захотелось!
– В каком кабинете? – изумился генерал.
– Помещение такое на почте, – пояснил тестю Налединский. – Где письма наши вскрываются!
– Так ведь Матвей Никифорович не в почтовом ведомстве служит! Мундир у него совсем другого ведомства!
– Маскировка!
– Молчать! – вновь тщетно призвал всех к порядку Федор Максимович.
– Я этих писем не читал! – разозлился Кислицын. – И напомню, что сам чуть не стал жертвой этой Попугаевой!
– Написав себе письмо? – перебил Тоннер. – Это было частью вашего плана! Дьявольского плана! Утром вы поссорились с Владимиром Лаевским, вызвали его на дуэль, но он грубо отказал вам, оскорбил. Вы решили отомстить, убить его. Но Лаевский уже приговорен, давно приговорен! Майором Ярошем! Если столкнуть их в темном месте, приговор будет приведен в исполнение! Только вот как это сделать?
В женском платье вы едете на Среднюю Мещанскую, снимаете квартиру Верхотурова…
– Господа! Это бред!
– Оттуда, опять же в платье, наведываетесь к Марфуше…
– Чушь! Весь день я провел на службе!
– Вы там не появлялись! – опроверг его Терлецкий. – Я проверял.
– Ах да! Я переезжал! Долго искал новую комнату…
– Из дома на углу Садовой и Воскресенского проспекта, где сняли жилье, вы отбыли в двенадцать утра! – продолжал Тоннер. – У Федора Максимовича есть показания дворника.
– Да он пьян всегда! Я категорически заявляю…
– Кислицын! Как только закончу, я предоставлю вам слово для защиты, – пообещал Илья Андреевич. – А пока сядьте!
– Господа! Доктору срочно нужна помощь его коллег!
– Сядьте, Кислицын! – велел Терлецкий.
Кислицын нехотя повиновался.
– От Марфуши Матвей Никифорович вернулся на Среднюю Мещанскую, переоделся в мужской костюм и к семи часам снова прибыл к Лаевским. Предлог у него был – назначенная Ириной Лукиничной встреча. Кислицын подложил письмо под дверь кабинета Владимира Лаевского, не зная, что тот в отъезде, а условный знак о готовности денег – отдернутые шторы – подал Тучин.
Месть местью, но упускать пятьдесят тысяч Кислицыну тоже не хочется! Он размышляет, как же забрать деньги с трупа. Ярош их не возьмет, они ему не нужны, а Кислицыну очень, очень нужны! Но в одиночку идти ночью в квартиру Верхотурова – безрассудство! А вдруг Ярош задержится? Или полиция нагрянет, пока он по карманам будет рыскать? Доказывай потом, что не убивал Лаевского! Он ведь планировал убить именно Лаевского! Тучин – случайная жертва.
Кислицыну нужен свидетель! Более надежный, чем дворник, который действительно может оказаться пьяным. Матвей Никифорович осторожно наводит Полину Андреевну на мысль обратиться за помощью ко мне…
– Я сожалею, что доверилась вам! – Тоннера будто окатили ушатом холодной воды. Взгляд Налединской был полон презрения. Я просила помощи! А вы гнусный интриган!
– Я хотел спасти вас от негодяя…
Тоннер перевел взгляд на Кислицына.
– Вы кончили нести околесицу? – спросил Матвей Никифорович.
– Почти! Не сомневаюсь, Юрию Петровичу была уготовлена та же участь, что и Тучину. Не зря вы вчера просили назначить дуэль с Налединским на завтра! Сегодня бы…
– С вами я готов стреляться немедленно! Дамы и господа! Господин Тоннер обвинил меня в ужасных злодействах, которых, конечно же, я не совершал!
– А кто же Попугаева? – спросил генерал Лаевский.
– Илья Андреевич обещал подтвердить свои обвинения показаниями свидетелей! – напомнил Налединский.
– Прежде чем их позвать, – сказал Тоннер, – напомню, что черный ход закрыли после нападения на Марфушу. Кислицын не мог через него попасть в дом. Его мужская одежда осталась запертой в комнате. Пришлось покупать новую! Помните фурор, который он вызвал обновками? А помните коробку со старыми вещами, которую он привез? Пантелейка тот вечер провел у меня дома и разнес коробки из прихожей по комнатам только следующим утром. А коробок-то было две! Кислицына и Софьи Лукиничны! И Пантелейка их перепутал! Розовое платье от Сиклер занес Кислицыну, а черное, в котором щеголяла Попугаева, попало в гардеробную Софьи Лукиничны. Его на маскарад надел Тучин.
Матвей Никифорович обнаружил ошибку лишь на новой квартире, угол Садовой и Воскресенского. Розовое платье было чересчур вызывающим, слишком запоминающимся и чересчур большим для Кислицына. Пришлось с курьером отправить его назад, с извинениями от Сиклер, мол, перепутала. Федор Максимович не поленился, заехал к модистке: Софья Лукинична сразу забрала платье, и больше мадам Зоя его не видела!
А вам, Кислицын, пришлось снова ехать по лавкам. Вы купили фиолетовое платье, в придачу жакет и вуаль, потом в трактире «Василек» переоделись…
Я обошел сегодня множество лавочек и ателье и в конце концов нашел магазин, в котором три дня назад вечером дама в вуали купила мужскую одежду. Там же она в нее переоделась, пояснив, что готовится к маскараду. Потом я нашел модистку, у которой следующим утром молодой человек в новом с иголочке кардигане приобрел фиолетовое платье, жакет и шляпку с вуалью. Приказчик и модистка внизу, там же половой из «Василька». Позвать их?
– Не надо! – прохрипел Кислицын.
– Так это правда? – побледнела Полина.
– Да! Я! Ради тебя! Ради нас!
– Я люблю тебя! – они обнялись.
Владимир Лаевский в два прыжка очутился возле них:
– Отпусти мою сестру!
Обернувшись на крик, Кислицын получил перчаткой в лицо.
– На десяти шагах! – огласил условия Лаевский.
– Я буду секундантом! – крикнул Угаров. – Если Кислицын останется жив, он стреляется со мной!
– Слышишь, Курицын? – спросил Владимир.
Тот молчал, опустив глаза.
– А потом со мной! – записался в очередь Налединский.
Четвертым вызвался Роос, пятым – генерал.
– Господа! Дуэли запрещены! – тоном, не терпящим возражений, напомнил Терлецкий. – Разделяю ваши чувства, но не могу допустить. Жандармы! Взять!
– Я люблю тебя, Полина! – повторил Кислицын и выхватил из-под подушек, раскиданных на софе, пистолет.
Лаевский отшатнулся.
– Прощайте! – Матвей Никифорович приставил пистолет ко лбу.
Жандармы в растерянности остановились.
– Здесь дамы, Кислицын! – напомнил Налединский. – Ступайте к себе!
– Сбежит! – покачал головой Угаров.
– Проводите! – приказал жандармам генерал.
Терлецкий вынужден был распорядиться.
Тоннер не мог оторвать взгляд от Полины. Та застыла, будто прощальный поцелуй Кислицына обратил ее в статую. Глаза смотрели в пустоту, руки безвольно повисли. Когда раздался выстрел, она рухнула на софу. Доктор ринулся к ней, сунул под нос нюхательную соль…
Очнувшись, она встала и залепила ему пощечину:
– Ненавижу! Ненавижу! – и выбежала из гостиной.
Тоннер устало произнес:
– Пойду удостоверюсь! Это мой врачебный долг!
Все промолчали, только Ирина Лукинична ни к селу ни к городу пробормотала:
– Вот беда! Нитки кончились! Никанорыч! Никанорыч! Нет, лучше сама схожу! Перепутает!
Тоннер с надеждой подбежал к столу, где под невысохшим еще пером лежал лист бумаги. Нет, это не было письмо Дашкина, зря он ожидал благородного жеста. В предсмертных строчках не было ни намека на раскаяние:
Как быть, коли живут в поэте
Земные страсти бытия?
Я точно знаю: на том свете
Пред Богом оправдаюсь я.
Конечно, не наживы ради —
Для счастья той, с кем видел сны.
И лишь одной я жду награды:
Прощенья не своей вины.
А вам, приверженцам порока,
Какая разница, когда
Свершить свои земные сроки —
Вся ваша жизнь – другим беда[89].
Пришлось обшаривать карманы.
