– Скорее Христос меж двух разбойников, – грустно пошутил он. – Хотя не такой уж я был и Христос. Мне там ничего не было нужно, кроме завещания (у меня было лишь сокращенное) и найденной отцом родословной.
– Ясно. Древо достоинства, которое столько лет служило предметом издевок и насмешек, надо было восстановить.
– Да.
– А вы не думали, почему не стремится, не думает ничего обосновывать и доказывать один из Ходкевичей, который держит в Африке птицеферму? Или одна из Радзивиллов, награжденная за подполье орденом «Виртути Милитари»[186]?
– Почему?
– Да потому, что им ничего не надо было доказывать. Они – это были они. И доказывали, что они есть они, «поляки, которые никогда не забывали, что они белорусы, белорусского благородного корня» и в подполье, и в партизанах, и на баррикадах, и в разных тюрьмах. Этим доказывали, а не родословной, не сомнительными, даже подозрительными «подвигами предков», не дружбой со сволочью, все равно, аристократ он или бандит.
Он как будто получил оплеуху. Дернулся.
– А вы не думаете, что, решив избавиться и рассказать все, я теперь могу не сказать ничего?
– Тогда я расскажу все за вас с большей или меньшей дозой уверенности.
– Зачем?
– Потому что я ненавидел, и это научило меня думать. Стократ интенсивнее.
Тут он впервые за время разговора горделиво вскинул голову. Львиную седую голову предка с памятника.
– А я никого не ненавидел и потому должен был кончить поражением?
– Вы должны были им кончить, потому что не ненавидели, а применяли средства, которые применяет ненависть, да еще и самая беспринципная… Вы знали прошлое этих ваших башибузуков?
– Да, – он смотрел куда-то сквозь меня своими длинными глазами.
– И не постыдились связываться с ними. С тройными предателями своего родного края. И тут была ваша последняя попытка сделать из этих вялых отдельных пальцев единый кулак. Они тащили в разные стороны. Вам были нужны только родовые клейноты[187]. Ну и, если я не ошибаюсь, кроме этих родовых грамот была нужна… Словом, было нужно что-то, чтобы легенда о двух князьях Ольшанских так и осталась легендой. Как навсегда осталась легендой история о проклятом богом замке Олельковича-Слуцкого на Князь-озере… Что это было?
– Хроника. Беспощадная к нашему дому. Хранилась, чтобы знали и не допускали к ней никого. О ней рассказывала та часть текста в книге, которую вы так и не расшифровали.
– От убийства Валюжиничей до клятвы князя на евангелии.
– Что ему было евангелие? – пожал он плечами.
– Он клялся, что они живы.
– Они действительно две недели еще были живы.
– Ну так. Что ему было до евангелия? Ему и проколы, дырки в книге, перед которой современники трепетали, было все равно как н… матери в глаза.
– Вы говорите неожиданную правду. Это догадки?
– Это размышление. И память. И знание тех людей. И некоторых наших. Так вот, вам нужно было это. А бандитам, каждому в отдельности, были нужны ценности и архив. На очной ставке вам это докажут. И я не удивлюсь, если узнаю, что они собирались шантажировать друг друга и, возможно, вас.
– Было.
– И еще было то, что была еще одна группа. Точнее, подгруппа. От вас.
– Какая?
Я достал пачку «БТ», надрезал ее и протянул Лыгановскому-Ольшанскому:
– Закуривайте.
– Ясно, – сказал он, – слишком уж я тогда обратил ваше внимание на Пахольчика. Тогда, во время беседы у табачного киоска.
– И это было. И оно даже стоило некоторым жизни.
– Я ни при чем.
– Да, вы ни при чем! Просто ваше чудовище начало жрать самое себя. По частям.
Щука и Хилинский переглянулись.
– Может, достаточно? – спросил Щука.
– Почему? – спросил Ольшанский. – Ведь я могу или разрушить его умственные построения, или признать их. Мне все равно. Проиграть – на это надо больше мужества, чем выиграть.
– Высоцкого вы знали по связям его с вашим отцом. И их общей связи с…
– Это ясно с кем. Не будем вызывать покойников.
– Вы не рассчитывали на их мозг, только на грубую силу. Но Высоцкий, бывая в городе, не терял надежды на свои мозги. Ему ничего не стоило выведать у Мультана, что «какой-то из города» взял книгу, даже предлагал деньги, да дед не взял. И потому тип с тройной мордой навещал все выставки книг, старых гравюр и прочего, на какие он смог попасть, бывая в городе. И однажды ему неслыханно повезло – он столкнулся с Пташинским и напал на след книги. Я догадался, что это был он, по словам Марьяна: «смесь деревенского и городского».
– Не только он видел. Известный вам Гутник видел. А вы сами уверились – чист, как стеклышко. И антиквар.
– И у обоих есть язык, – сказал я. – Они – фальшивый след. Но Гутник был хорошо знаком с тем молодым человеком… ну, который с ведром для мусора ходит. А антиквар и вы – с художниками из мастерских в нашем же подъезде.
– Откуда это?.. А, масайские дида и щит. «Не ходите, дети, в Африку гулять».
– Для вас было очень кстати, что Гутник и антиквар тоже видели книгу. Удобно было подбить книголюба, чтоб звонил, изводил и без того встревоженного человека. А еще удобно – как бы шантажировать и молодого человека с мусорным ведром, и этих.
– Я не шантажировал, – твердо сказал Ольшанский.
– Правильно, – сказал Щука, – наверное, хватало для этого людей и без вас.
– Я попросил бы вас, полковник, не мешать теперь Космичу. Мне просто интересно, до чего и как он дошел. Додумался. Это, может, одна из последних моих догадок по психологии. А потом… потом я весь в вашем распоряжении.
Щука вынужденно усмехнулся.
– Я сразу догадался: моя книга, – сказал врач. – Я уже говорил, что отец описывал мне ее перед бегством. Оставаться ему здесь – не получалось. Остался я. Переехал из Кладно в Минск… Ну, описал он. Кроме того, это описание книги передавалось в нашем роду из поколения в поколение. Мне надо было найти настоящие грамоты. После меня – кому же? И потом, без этого лучше умереть. Как сделаю это я. Скоро.
– Ну, не так уж скоро.
– А об этом не вам судить, Космич.
– Почему? – спросил молчавший с самого начала нашего разговора Хилинский.
– Я не из тех, кому назначают день и час смерти. Я их выбираю сам. Давайте дальше, Антон. Мне в самом деле интересно, как это вы в вашем психическом состоянии сумели кое до чего докопаться.
– А вы – не сумели, несмотря на то, что были одной из ступенек той лестницы, которой я спускался в безумие. Вы искали у Марьяна книгу даже тогда, когда ее у Пташинского уже не было. Не подумали, что книгу вынесли из его дома. Сердечный друг Пахольчик был прав: один Пташинский не осмелился бы нести книгу. Какое-то подсознательное предчувствие заставило его купить вино и кефир и поставить мне в портфель. Примитивная маскировка, но у нас с продавцом была на эту тему даже спасительная беседа для души. О чем он вам успешно и донес. И до определенного времени попыток влезть в мою квартиру никто не предпринимал. Это – потом.
– Так. До сих пор все точно… Герард был когда-то слугой и отца и моим, и я просил его наблюдать за вами. При его любопытстве это было для него просто даром небесным.
– Ясно, почему каждый мой шаг был известен. И это еще одна из причин, почему я не то что заподозрил вас, а уже не мог относиться с прежним доверием. Я не связывал вас с Высоцким до того самого дня, когда Пахольчика убили. Высоцкий убил, ибо заметил, что вы боитесь: продавец слишком много знал и превысил меру вашего доверия к нему. Вы давали ему просто слабый наркотик, собственно говоря, средство для сна, а он так повысил дозу, что средство для сна стало средством для вечного сна.
– Высоцкий погиб, – скорее утвердительно сказал доктор.
– Да.
– Н-да, я-таки наделал трошки глупостей. Я недооценил кое-чего… Во всяком случае, остался бы неопознанным, если бы не вы.
– Не остались бы.
– Просто цели нет. Потому я и играю в поддавки. Ну, ладно, а история с легендой про даму и монаха?
– Частично видел во сне. Неотрывно думал о ней целыми днями и потому много раз видел во сне. Не без помощи вашего средства. И умения раскапывать в той презираемой многими истории разные удивительные вещи. Вот так. Сокровища Голконды, фантастическое богатство рода, которое вдруг исчезло со смертью старого Витовта, больше не вернется в род.
Ольшанский сидел словно одеревенелый. Онемело и безучастно смотрел на фигурку какого-то восточного божка.
– А знаете, – неожиданно сказал он, – я уверен, что причиной смерти моего двойника из гробницы был ужас перед проклятием Валюжинича. Ужас и ожидание. Да еще тени жены и монаха. Он боялся. Как дикарь боится проклятия колдуна из соседней деревни. Да они и были дикарями. Даже этот, вольнодумец, который ни в грош не ставил евангелие, который присвоил деньги столетней давности и деньги своих современников, деньги родины. Украл, и концы в воду. Да, видимо, далеко тянулись те концы и мелкой была та вода.
