— Пей, Марта, пей! Кто знает, долго ли нам осталось так буйно веселиться!
Едва он произнес это, как все взгляды обратились к нему и наступила полная тишина, словно над пурпурным залом нависло "мене текел". Кардинал Лоренцо схватил Марту за руку и спросил вполголоса, но так, чтобы все могли слышать:
— Что он хотел сказать своим плутовским замечанием?
Марта метнула на Леберехта беспомощный взгляд, и тот взял инициативу на себя.
— Но ведь если верить мудрому Копернику, который в равной мере был сведущ в теологии, медицине и астрономии, то нам осталось лишь шесть тысяч пятьсот дней!
Роспильози, с открытым ртом внимавший словам Леберехта, одним глотком опустошил свой бокал, а потом спросил с натянутой улыбкой:
— Что вы имеете в виду? Что значит "нам осталось лишь шесть тысяч пятьсот дней"?
Леберехт пожал плечами.
— Можете назвать это Страшным судом, — ответил он, — или finis mundi, или концом человечества. Коперник с помощью математики выяснил, что к Земле со страшной скоростью летит звезда и что в 1582 году, на восьмой день десятого месяца, произойдет столкновение.
Куртизанка Панта, которая сидела сбоку от Леберехта, держа в правой руке бокал, громко вскрикнула, словно сраженная выстрелом; при этом бокал выскользнул у нее из рук и содержимое выплеснулось на белую скатерть, образовав красное пятого, — словно кровь невидимого духа.
— Но в Писании об этом и речи нет! — воскликнула она. — Писание предвещает нам Страшный суд, на котором будут разделены Добро и Зло. Если то, о чем вы говорите, истинно, вряд ли будет играть какую-то роль тот факт, относится ли человек к праведникам или к грешникам, — тогда всех ожидает одинаковая судьба. Это значит, что нет ада для проклятых, а праведники напрасно ожидают рая.
Гости, явно ошеломленные этими словами, один за другим принялись осушать свои бокалы, и прежде всех — Роспильози. Казалось, это сообщение обеспокоило его больше, чем остальных. На вопрос Лоренцо Карафы, знал ли он о грозящем несчастье, тот уклончиво отвечал, что Папа занес труды Коперника о движении светил в черный список и что благочестивому христианину под страхом отлучения от Церкви запрещено знакомиться с их содержанием, а уж тем более распространять их. Лютер, коего, упаси Боже, никак нельзя считать сторонником Папы, обругал Коперника дураком, перевернувшим с ног на голову все искусство астрономии. И как сказано в Писании, Иисус Навин[97] приказал остановиться на небе Солнцу, а не Земле.
Молодые люди, сидевшие рядом с Роспильози, закивали в подтверждение.
Леберехт же, напротив, сухо заметил:
— А теперь спросите себя, кому можно больше верить — Иисусу Навину, старому рубаке из Ханаана, или Копернику, ученому, искушенному во всех науках?
Панта, до этого почти не уделявшая Леберехту внимания, теперь бросала на него восхищенные взгляды, в меньшей степени из-за его знаний и образованности, но более — из-за той храбрости, которую проявил каменотес. Едва слышно она шепнула ему:
— Будьте осторожны в выражениях! Лоренцо имеет обыкновение приглашать не только своих друзей. Он часто пирует со своими врагами, чтобы унизить их, и эти люди ловят каждое опрометчивое слово. Меня не удивит, если завтра весь Рим заговорит о пророчестве Коперника.
— Как раз это, — прошептал в ответ Леберехт, — вполне соответствует моему намерению. В остальном же вам не стоит обо мне беспокоиться. Инквизиция больше заинтересована в моей жизни, нежели в смерти.
Панта не поняла этого замечания, приписав его скорее действию вина, которое подавалось в серебряных кувшинах и на которое гости налегали все сильнее. В конце стола прекрасная спутница одного невзрачного монсеньора, превосходившая его ростом на целую голову, так что он взирал на нее снизу вверх, как на чудотворную икону, начала всхлипывать в платочек, что, в свою очередь, тронуло до слез ее спутника и стало поводом к безмолвной молитве.
В мгновение ока вокруг Леберехта столпились подвыпившие мужчины, осаждавшие его вопросами о достоверности учения Коперника, о точном дне конца света и о труде, в котором отражены его выводы. Леберехт постарался ответить на все вопросы, за исключением того, где находится книга Коперника. Вскоре все гости разделились на несколько групп. Одни начали причитать и призывать всех святых, в то время как другие, восклицая "Nunc est bibendum!",[98] предались возлиянию, сибаритству, кутежу, обжорству и сладострастию, словно это был последний день их жизни. Здесь были рыганье, хрюканье, чавканье и стоны, проклятия, песни и ликование, и едва ли кто-нибудь обращал внимание на всех остальных.
Когда eminentissimus Родриго Торелла, префект совета по замене еврейского слова "амен" на латинское "sic" и профессор из Пьетровалле, начал громко и внятно сквернословить, понося самым ужасным образом некую святыню, когда монсеньор Фредерико Пачиоли, советник и интимный друг внушавшего ужас кардинала дель Монте, исполнил в высшей степени непристойную песенку, в которой, насколько вообще позволял понять его тяжелый от вина язык, существенную роль играл фаллос бога Приапа длиной с локоть, когда скромно одетые служители курии, усвоенными манерами уступавшие лишь Пию V, начали посылать воздушные поцелуи присутствующим куртизанкам, а то и вовсе атаковать их непристойными жестами (зрелище, вызывавшее смех своей неуклюжестью), благородное пиршество стало напоминать те уличные оргии, которые в летнее время происходили под мостами Тибра.
Незаметно для прочих гостей кардинал Лоренцо удалился вместе с Мартой, своей соседкой по столу, чтобы показать ей роскошно обставленные залы палаццо. Марта была под впечатлением от всей этой роскоши, скульптур белого мрамора, картин Рафаэля и Леонардо, модной мебели из экзотической древесины. То ли крепкое вино, то ли отчаяние момента, но Марта, словно неопытная дева, позволила кардиналу обольстить себя остроумной лестью.
На ее увещевания, что грозящая человечеству гибель должна подвигнуть к самоуглублению, Лоренцо возразил, что если уж конец неминуем, а судии не будет, то нет нужды в сожалениях и самобичевании. Напротив, надо проживать каждое мгновение, не сдерживая своих чувств, как проповедовал поэт Гораций, который, в отличие от великих философов, единственный был счастлив, умирая.
В то время как Марта не решалась переступить порог пурпурной спальни кардинала, Лоренцо опустился перед ней на колени, сжал ее ладони и покрыл их поцелуями.
— С того мгновения, как мы впервые встретились с вами, — о, я хорошо это помню! — вы сотни раз соблазняли меня в мыслях, — заговорил он.
Тщетно Марта пыталась высвободиться из объятий кардинала. При этом она восприняла его слова куда с меньшей серьезностью, чем они высказывались, а потому заметила:
— Высокочтимый господин кардинал, вы не только галантны, но еще и отменный льстец!
— Я — льстец?! Благородная синьора, я столь же далек от этого, как Новый Свет от Старого. Сколь велико число тех, кто говорил вам, как вы прекрасны и чувственны? Должно быть, огромное количество мужчин. Разве не так?
То, как кардинал сыпал хорошо продуманными комплиментами, как облекал их в гладкие фразы, смутило Марту, и она покраснела.
Лоренцо Карафа тотчас же заметил это и понял, какие слова нужны в данной ситуации.
— Если слова мои ранили вас, прекрасная донна Марта, если безумное мое дерзновение перешло границы того ненасытного поклонения, которое я к вам питаю, то порицайте же меня, требуйте моего покаяния. Пред вами преклоню я колена, ибо готов к раскаянию во всем. Говори, благородная красавица, но не оставь меня в моем поклонении!
Марта, смущенная изысканной страстью кардинала, бурно задышала.
— Я была бы очень обязана вам, — ответила она, — если бы вы изменили ваши речи, если бы вы говорили со мной так, как подобает женщине моего положения.
— Донна Марта, — отвечал кардинал, — если бы я захотел дать волю этому желанию, то мне пришлось бы изъясняться с вами на отточенной латыни или на любимейшем французском, как и подобает говорить с королевой. Но избавьте меня от этих мук, давайте беседовать друг с другом, следуя влечению наших сердец. Я, синьора, говорю от сердца, вы же отвечаете мне лишь от ума. Почему, красавица моя, почему?
Марта никогда бы не подумала, что речи мужчины могут так смутить ее. Она боялась собственного голоса; чтобы достойно ответить, требовалось искусство куда большее, чем то, которым она располагала. Поэтому она предпочла молчать и смотреть на кардинала, широко распахнув глаза.
Этого взгляда было довольно, чтобы привести все еще коленопреклоненного перед ней мужчину в величайшее возбуждение.
— О, если бы я только знал ваши предпочтения! — продолжал он. — Если бы я знал о ваших особых страстях, ваших особых вкусах! Будь вы одной из тех женщин, которые любят поэзию из опасения, что сердце может разбиться от страсти, как сладко было бы сказать вам, что меня зовут Данте Алигьери или Гораций Флакк. Если бы вы слабели от сладких музыкальных созвучий, то я стал бы для вас Палестриной или Орландо ди Лассо. Если ваши мысли окрыляла бы живопись, то я назвался бы — о счастье! — Боттичелли или Рафаэлем. А если вы набожны, то на ближайшем конклаве я подкупил бы всех кардиналов, отдав все свое состояние, чтобы они избрали меня Папой; но если бы набожность не привлекала вас, то я готов был бы продать свою душу дьяволу.
