В Национальном музее «Елизавету» приняли как величайшую драгоценность. Для нее освободили целый зал и на расстоянии трех метров протянули заградительную веревку, чтобы посетители взирали на нее в почтительном отдалении. В зале царил мягкий полумрак, и лишь одну лампу направили прямо на портрет. Музейные работники признавались своим друзьям, да и не только им, что считают этот ход чересчур мелодраматичным — старым рисункам, таким, как, например, «Мадонна» Леонардо в Национальной лондонской галерее, свет действительно может повредить, но картины, написанные маслом, более устойчивы к свету и прекрасно сохраняются при естественном освещении. Тем не менее дизайнеры добились нужного им эффекта, сумев создать вокруг «Елизаветы» атмосферу почти священного трепета. Посетители, входя в зал, начинали говорить тихо, что еще больше усиливало впечатление от портрета.
Но все эти театральные приемы отошли на второй план, когда встал вопрос о безопасности. Сотрудники музея и полицейские еще не забыли, как несколько лет назад некий сумасшедший пытался разбить молотком «Пьету» [4] Микеланджело в соборе Святого Петра; за последние годы от рук маньяков пострадало непростительно много картин: одни из них были изрезаны в куски ножами, другие испещрены пулевыми отверстиями. Как правило, эти акты вандализма совершали непризнанные таланты, снедаемые завистью к давно почившим гениальным художникам, слава которых на столетия пережила их. Один сумасшедший даже провозгласил себя архангелом Гавриилом. Поэтому практически ни у кого не вызывало сомнений, что «Елизавета» непременно привлечет к себе внимание подобных неуравновешенных личностей.
Посетители хлынули непрерывным потоком. За первые несколько месяцев доход музея увеличился вдвое. Поход в Национальный музей стал едва ли не обязательным мероприятием не только для туристов, которые раньше обходили музей стороной из-за его удаленности от центра, но и для жителей Рима. Были распроданы тысячи открыток и футболок с изображением Елизаветы ди Лагуна, а одна международная компания, специализирующаяся на выпуске печенья, заплатила целое состояние за право поместить ее лицо на упаковке своей продукции. Плата за вход в музей выросла в несколько раз, и директор доложил правительству, что если популярность картины сохранится на прежнем уровне, то за четыре года она сможет полностью окупить затраченные на нее деньги.
С возвращением картины в страну для Боттандо и его помощницы начался один из самых беспокойных периодов в их карьере. Охранные мероприятия, контроль за передвижением известных мошенников и неотпускающая мысль «как бы чего не вышло» приковали их к рабочим местам.
Боттандо, смотревший на все глазами старого полицейского, знающего, что бюджет его невелик, а спрос с него огромен, пребывал в лихорадочном состоянии. Он отлично понимал, что для его отдела эта картина — бомба замедленного действия. Если с ней что-нибудь случится, то ответственность, мячиком прокатившись по членам правительства, падет прямо на него.
Поэтому он, не откладывая, приступил к построению защиты. Он не был политиком и тем более циником, но не был также и дураком. Многолетний стаж работы под эгидой министерства обороны дал ему такой опыт выживания, по сравнению с которым настоящая война показалась бы весьма интеллигентным и цивилизованным занятием. Долгими часами Боттандо корпел над отчетами, выверяя каждое слово, завалил весь стол черновиками служебных записок и потратил уйму времени, водя обедать тщательно отобранных чиновников и политиков.
Нельзя сказать, чтобы результат полностью его удовлетворил, но все же это было лучше, чем ничего. Он добился увеличения охраны «Елизаветы» и использовал ее как средство увеличить бюджет собственного управления. Штат охраны Национального музея также увеличился вдвое. Для Боттандо это означало, что до тех пор, пока картина висит на стене, его управление за нее не отвечает.
Это уже обеспечивало некоторую безопасность, но Боттандо, привыкший за годы службы отовсюду ждать беды, продолжал беспокоиться, потому что официально никакого документа, снимающего с него ответственность, не существовало. И особенно потому, что в лице кавалера Марко Оттавио Марио ди Бруно ди Томмазо, аристократичного директора Национального музея, он имел дело с прирожденным политиканом. Даже в парламенте едва ли удалось бы найти столь тонкого дипломата. Томмазо, прошляпивший картину и вернувший ее потом за сумасшедшие деньги, сумел обернуть свой промах в настоящий триумф. Без сомнения, впечатляющие способности.
Справедливость этого мнения Боттандо вспоминал сейчас, разговаривая с директором на приеме, устроенном для избранного круга в честь возвращения картины в страну. Здесь собралось немалое количество членов правительственного кабинета со своими прихлебателями, музейная братия, один случайно оказавшийся профессор и несколько журналистов, чтобы мероприятие попало в газеты. По части написания блестящих отчетов о своей успешной деятельности Томмазо, безусловно, превзошел Боттандо, и его вирши часто украшали страницы итальянских газет.
— А вы, оказывается, любите риск? Не боитесь подпускать к столь ценному приобретению этих сомнительных типов? — Боттандо презрительно махнул рукой в сторону министра юстиции и генерала армии, которые с сигаретами в руках вперились в картину.
Томмазо тихо простонал:
— А что мне делать? Не могу же я запретить курить самому премьер-министру! Судя по некоторым признакам, минут через десять они покинут наше общество. Нам пришлось отключить пожарную сигнализацию, не то их залило бы водой из разбрызгивателей. Не могу сказать, что меня это радует. Но вот вы тоже здесь. А что вы можете сделать? Они настояли, чтобы я включил полный свет. — Он пожал плечами.
Беседа продлилась еще несколько минут, после чего Томмазо вежливо ускользнул уделять внимание другим гостям. Он всегда так делал. Каждый гость мог рассчитывать на свои пять минут светской беседы. Томмазо был идеальным хозяином; просто Боттандо не хотелось, чтобы он так явно заставлял его чувствовать это. Он был со всеми любезен, всех помнил по имени и обязательно вспоминал какую-нибудь деталь из предыдущего разговора, чтобы дать понять, как ценит компанию собеседника. Боттандо его ненавидел. Ненавидел тем более, что тот преподнес ему весьма неприятный сюрприз.
Состоится еще одно совместное заседание, сказал он. Бог ты мой, разве уже не достаточно было заседаний? Он сказал, что сотрудники музея и полиции должны вместе обсудить организацию охраны музея: Боттандо возглавит ее со стороны полиции, а Антонио Ферраро, начальник отдела скульптуры, будет председателем от музейной стороны. Определенно, это была идея Ферраро. Спасибо ему. Если бы Боттандо услышал об этом раньше, то зарубил бы идею на корню. Но Томмазо обошел его, заручился поддержкой вышестоящего начальства и лишь после этого поставил Боттандо перед фактом.
Правда заключалась в том, что музейная система безопасности не менялась очень давно и действительно нуждалась в серьезной реорганизации. Но еще одна встреча ничего бы не решила, да и не для того она затевалась. Просто Томмазо хотел снять с себя часть ответственности на тот случай, если произойдет какая-нибудь неприятность.
Антонио Ферраро беседовал с кем-то в другом конце комнаты. Высокий, широкоплечий, мужественный, с шапкой темных волос, так плотно прилегавших к голове, что казалось, они прижаты сеточкой для волос. Речистый собеседник, из тех, что норовят прервать тебя на полуслове, чтобы с энтузиазмом продолжить собственное повествование. Лет тридцати пяти, с неизменной саркастической усмешкой на губах, Ферраро обладал острым умом и взрывным характером. Неудивительно, что они с Томмазо не ладят — оба привыкли командовать и ни один не желал примириться с подчиненной ролью. «Может, удастся заменить его на встрече кем-нибудь более сговорчивым?» — размышлял Боттандо.
— Ты хмуришься, — услышал он голос рядом, — из чего я делаю вывод, что ты разговаривал с нашим обожаемым шефом.
Боттандо обернулся, и на его лице впервые за весь вечер появилась улыбка. Энрико Спелло был неофициальным заместителем директора музея, и Боттандо относился к нему скорее с приязнью, чем наоборот.
— Ты как всегда прав. Как ты догадался?
— Очень просто. Я выгляжу точно так же после разговора с Томмазо.
— Ну, с тобой все понятно. Он твой начальник, и ты имеешь право его не любить. Но со мной-то он всегда очень любезен.
— Конечно, он и со мной любезен. Даже когда урезает бюджет моего отдела на двадцать пять процентов.
— Он сделал это? Когда?
— О, около года назад. Считает, что этруски интересны только археологам и антикварам. Ему нужна броская экспозиция, которая привлекла бы множество людей. Ты же знаешь, какой он показушник, наш Томмазо. Представляешь, взял деньги у моего отдела, чтобы повесить дорогие бежевые шторы в зале западного искусства!
