Остальные члены команды – Огонь-Догановский и Павел Иванович Давыдовский – завороженно молчали…
* * *
Актер – было прозвище отставного актера Городского драматического театра Павла Лукича Свешникова. Его нашел Долгоруков, когда ему понадобился для аферы с продажей дома с погребом, якобы полным дорогих коллекционных коньяков и вин, человек на роль фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». А кто лучше других может сыграть роль? Конечно, профессиональный актер.
Павел Лукич Свешников таковым как раз был. Во всяком случае, когда-то. Он был с треском изгнан из драматического театра за пагубную страсть употреблять водочку. Сильно употреблять. Или, как говорят господа врачеватели, злоупотреблять. Однажды, когда он слишком уж надолго впал в русскую болезнь – запой, по его вине сорвался спектакль. Его простили. Когда спектакль был сорван вторично, антрепренер имел с ним долгую и горячую беседу на высоких тонах, после чего Свешникову был предоставлен последний шанс. Павел Лукич клятвенно пообещал более не пить, и не пил. Целых две недели. А потом сорвался – и в третий раз завалил спектакль. Публика свистела и топала ногами, и особо рьяные театралы обещали больше никогда не переступать порога этого «говенного театришки». Естественно, после такого инцидента Свешников был с позором уволен.
Где, господа, найти отставного пьющего актера? Конечно, в Мокрой слободе. Ибо Мокрая слобода в Казани – все равно что Хитровка в Москве. Дно, так сказать. Да такое, что ниже некуда. Иными словами – конец пути.
Сева пошел. Туда, куда в ночное время стороннему человеку лучше не соваться, потому как возвернуться из этих мест можно голым, то бишь обчищенным громилами до нитки, – и это если повезет, ибо можно не вернуться и вовсе. И валяться потом трупом в каком-нибудь болотце, ибо Мокрая слобода потому и Мокрая, что болота да непролазная грязь.
Долгоруков, правда, пошел днем.
Ну, точно Хитровка – похожие тупички и закоулки, куда лучше не забредать даже в светлое время: те же ночлежные дома с «фатерами», занятыми бывшими мастеровыми, попрошайками, блудницами, босяками и прочей человеческой швалью. А еще беспашпортными и гулящими людьми, ворами и громилами. Жили здесь и люди, некогда бывшие приличными, допившиеся «до ручки» и опустившиеся донельзя. К одному из таких людей и направил свои стопы Всеволод Аркадьевич Долгоруков.
Когда он вошел в дом Бутова, в каковом разом помещались ночлежка, трактир и самого низшего пошиба притон, а иными словами – публичный дом, его разом обступили замызганные и оборванные дети.
– Дай, дай, – звучало со всех сторон.
Вот этого делать было нельзя. Стоило только сунуть одному пятачок в протянутую руку, как на вас налетала пара дюжин малолетних попрошаек, ежели не более, и вы в сей толчее ни за что не уследите, как у вас уведут часы, ключи, портмоне, зонтик, трость, а то и запонки вместе с сорочкой.
Сева денег пацанам не дал, но мгновенно выявил в толпе детей заводилу, которого все слушались, и повел деловой разговор именно с ним. Заводилу звали Васьком. Васек свою компанию мигом разогнал и денежку получил сам, потому как именно он вывел Долгорукова на Свешникова. Правда, тот был не совсем трезв…
– Я был в театре лучшим! – заявил Свешников, гордо вскинув голову. – Я играл со стариком Писаревым и с самой великой актрисой Полиной Антипьевной Стрепетовой. Одним из условий ее контракта с нашим театром было то, чтобы мужа ее, Тихона Ивановича Кабанова в «Грозе» Островского, играл только я! И всегда был полный аншлаг. Три раза – верите? – целых три раза я был бенефициантом, – продолжал он перечислять былые заслуги. – Меня ценили, и сам господин антрепренер Медведев говорил, что…
Актер вдруг замолчал, поник головой и тяжко вздохнул. Похоже, он и сейчас играл. Роль, которую ему определила сама жизнь: бывшего актера, знавшего успех, любовь публики и рукоплескания. И потерявшего все перечисленное из-за пагубной склонности закладывать за воротник, освободиться от которой не хватало сил, а теперь уже и желания…
– А еще какие роли вам приходилось играть? – спросил бывшего актера Сева Долгоруков, чтобы как-то поддержать разговор.
– Мне, молодой человек, – снова гордо вскинул голову Свешников, – много кого приходилось играть. К примеру, Аргана в «Мнимом больном» великого Мольера, Русакова в «Не свои сани не садись» господина сочинителя Островского, Мордоплюева из «Жениха…».
– Аргана? – переспросил Всеволод Аркадьевич.
– Аргана, – гордо вскинув подбородок, ответил бывший актер. И, закатив глаза, начал цитировать монолог… – Видите, до сих пор помню! – произнес он, когда закончил читать, ни разу не ошибившись.
– Что вы играли Аргана – это очень хорошо, – заключил Всеволод и взял актера с собой.
И тот отлично справился с предложенной ролью фальшивого представителя «Товарищества виноторговли К. Ф. Депре». Долгоруков же в результате отлично проведенной аферы выручил за дом с погребом восемьдесят тысяч, в то время как самая красная цена ему была не более двадцати.
Позже Свешников не раз приглашался «на массовки», а иногда и на «вторые роли», после чего Всеволод Аркадьевич всегда и без задержек выплачивал отставному актеру его гонорар.
Свешников выбрался из ночлежки, снял крохотный домик в Собачьем переулке недалеко от Рыбнорядской площади и даже завел экономку, которая время от времени исполняла для него роль супруги. Правда, невенчанной. Пил Павел Лукич по-прежнему, но в отчаянные запои не впадал. Ибо не с чего было уже особо отчаиваться – жизнь-то налаживалась…
Вот и на сей раз ему выпала роль сыграть самого себя – отставного пьющего актера, коему негде было жить, а посему он вынужден прозябать в заброшенном доме. Роль была со словами. Ключевыми в них были следующие:
– Не убивайте меня! Я ничего никому не скажу…
Сыграл он ее превосходно.
* * *
Ленчик бывал у Свешникова и ранее. Так что шел он к нему, как к себе домой, не глядя по сторонам. Посему, свернув в переулок, едва не столкнулся с торопливым, хорошо одетым, плотно скроенным господином в очках с золотой оправой.
– Прошу прощения, – машинально произнес тот, вежливо обойдя Ленчика.
«Во-от, – сказал Ленчику тот, что сидел у него внутри. – Учись, как следует себя вести добропорядочным людям. Вежливость еще никому не навредила…»
Тот, что сидел внутри, всегда говорил правильно. А как бы сказал Ленчик еще совсем недавно? «Куда прешь? Не видишь, что я иду. Посторонись!» И что бы на это ответил тот, с кем едва не столкнулся Ленчик? «Сам куда прешь, остолоп?» Или «разуй глаза»? Ну и кому от этого стало бы лучше? Ленчику? Разумеется, нет. Перепалка его бы разозлила, и ежели бы он не сорвал свою злость на встречном, то выместил бы ее на ком-то другом. А тот – на ком-нибудь третьем, третий – на четвертом… И пошла бы эта злость и недоброжелательность по цепочке, возможно, нескончаемой. Ну и кому это надо?
А стало бы лучше тому, с кем едва не столкнулся Ленчик и который ввязался с ним в словесную перепалку? Тоже вряд ли. Так к чему злиться? Не лучше ли вот так культурно разойтись, как и положено добропорядочным и воспитанным людям? Ведь настроение даже улучшилось от этого услышанного «прошу прощения», ей-богу, право…
– Это вы меня простите! – запоздало бросил в спину прохожему Ленчик. Тот полуобернулся, блеснув стеклышками очков, едва улыбнулся и заторопился дальше.
Калитка забора, за которым стоял домик Актера, была открыта.
– Э-эй, папаша! – крикнул Ленчик, ступив на крылечко дома. – Ты там живой?
Никто не отозвался.
Ленчик толкнул дверь. Она открылась, будто его поджидали. Он вошел в сени, неловко громыхнул пустым ведром и прошел в комнату. Актера в ней не отыскалось.
– Да где же ты? – весело крикнул Ленчик, поглядывая по сторонам.
Потом прошел в спаленку, поглазел на пустую, аккуратно заправленную кровать. Заглянул на кухню. И… увидел Актера. Тот сидел на стуле, уронив голову на грудь. Ноги его были связаны. По груди в несколько рядов шла веревка, плотно прижимавшая спину Свешникова к спинке стула. Заведенные назад руки тоже были связаны.
Ленчик похолодел, заметив под стулом растекшуюся лужицу крови. А когда подошел к Актеру и поднял ему голову, то увидел, что рот его был широко раскрыт и в него засунуто… нет, точнее сказать, плотно забито – вафельное полотенце. Но не от этого Ленчика бросило в дрожь и он замер на время каменным изваянием. А от того, что у Актера не было глаз. Вместо них блестели в слизи и запекшейся крови пустые глазницы. А то, что еще недавно было глазами, растеклось по щекам и подбородку…
Ноги перестали держать. Леонид присел рядом, на пустой стул, продолжая смотреть на Актера. Так он просидел не менее четверти часа, но эти пятнадцать минут показались ему одним мгновением. Нет, меньше, чем мгновением. Потом Ленчик поднялся и пошатывающейся походкой поплелся к выходу. В сенях он едва не упал, снова споткнувшись о выставленное пустое ведро.
