— Ты мой спаситель. А теперь до свидания.
Она еще раз погладила его по щеке.
— Не заблудишься? — спросил он.
— Нет, я в этом лесу каждое деревце знаю.
Сердце у Гришки колотилось как бешеное. И вовсе не от схватки или бега. Гришку охватило какое-то пьянящее приятное чувство. Он хотел еще что-либо сказать девушке, лишь бы побыть с нею подольше. Уши его горели так, что казалось: еще немного — и от них пойдет дым. В голову ничего не приходило, и он клял себя на чем свет стоит.
— Как тебя зовут? — только и сумел выдавить спаситель.
— Варвара.
— А меня Григорий.
— Григорий… Гришка-кочерыжка.
Она засмеялась, повернулась и скрылась за деревьями. А Гришка еще долго стоял и смотрел ей вслед. На душе у него было грустно и хорошо.
* * *
Сколько Гришка помнил себя — всегда его преследовали холод, голодные спазмы в желудке, свист кнута и розог, ну а еще — леденящие крики боли и смерти. Такова уж судьба — родиться в суровое лихолетье, когда, казалось, сам Господь отвернулся от Великой Руси. Когда двинулись на землю Русскую польские полчища с мечом, огнем и верой своей. С хлебом да солью встречало их отребье и сволочь, и пылали костры, дымились пожарища. Кого из православных голод не косил — война прибирала.
Сельцо Гришкино было небольшим. Жил он с матерью. Только родился он, когда пришел великий голод. Отец отправился в Москву, да там и сгинул. Старшие братья и сестры тоже умерли в нищете голодной смертью.
Девять годков ему стукнуло, когда в сельцо нагрянули поляки. Отбившийся от основных сил польский отряд попал не по адресу — поживиться в деревне оказалось нечем. До сих пор стоит перед Гришкиными глазами надменное и красивое лицо пана, имя которого так и осталось неизвестно. Одет тот был в богатую шубу, отороченные жемчугом сапоги, лисью шапку. На боку болталась дорогая сабля. Он прямо восседал на вороном коне, и сама смерть чудилась в нем перепуганным селянам.
Порядка в польском королевстве никогда не было, а потому каждый знатный шляхтич имел свое войско, нередко промышлявшее грабежами да разбоем. А уж чтоб русскую деревню в раззор пустить — это сам Бог им велел.
Нет, чтоб, увидев нищету, оставить сё в покое, но перепившаяся солдатня как с цепи сорвалась — кого из селян порубили, кого в хате пожгли. Самые счастливые в лесу схоронились. Совсем еще маленький Гришка сумел убежать и вернулся в сожженную деревеньку, над которой витал дым и висел плач чудом уцелевших баб. Мать Гришки так и осталась в обрушившейся избе. Мальчишка в последний раз взглянул на изничтоженный, спаленный дом и побрел прочь, не в силах даже плакать.
Брел он через зимний лес, наугад, незнамо куда. Холод был такой, что трескались деревья, а замерзшие птицы падали на землю и вскоре превращались в стеклянные игрушки. Сначала Гришка боялся замерзнуть до смерти, сгинуть, но потом страх прошел. Наоборот, стало тепло и спокойно, он привалился к дереву и прикрыл глаза.
Так бы и остался он там, если бы не набрел на него странствующий инок. Отогрел его у костра, растер снегом и водкой обмороженные руки и уши — хорошо еще, приморозило их не очень сильно, а организм у мальчишки оказался крепким. А потом Гришка дрожащими руками держал краюху хлеба и откусывал крошечные кусочки, глядя на пылающий и потрескивающий в лесной зимней глуши костер.
Инок Алексий был человеком добрым, привыкшим ко всяким лишениям и трудностям. Теперь в его странствиях, длившихся долгие годы, у него появился спутник, и инок благодарил Бога за это. Он привязался к смышленому мальчишке, мягко, без напора втолковывал ему благостное слово и различные премудрости.
Гришка любил вечера, в которые все больше узнавал о царе Давиде, святой Магдалине, о первых веках христианства, когда подвижников травили львами и они, счастливые, исполненные сознания своей правоты, принимали смерть, как награду. И от этих рассказов Гришка забывал о пустом желудке, о том, что постелью служит охапка листьев. Будто разливался вокруг мягкий, ласковый свет, и самые грязные углы казались не такими уж и вонючими, а мир вдруг обретал смысл и наполнялся благостью.
Насмотрелся Гришка в странствиях своих и на людей, и на землю Русскую. Наконец, инок оставил мальчишку на обучение уму-разуму в монастыре на самом юге государства, рядом с басурманскими землями.
Жизнь в обители была не из легких. Строгие правила, работа по хозяйству, зубрежка до седьмого пота, понукания и розги. Настоятель монастыря слыл суровым и непреклонным. Гришке приходилось несладко, но у него имелись крыша над головой и нормальная еда три раза в день. Не было бесконечной дороги, страха смерти, что идет по пятам и готова навалиться в любой удобный момент.
Ждало Гришку в будущем монашество или государева служба. Оплотом грамоты и просвещения на Руси испокон веков была церковь. Из нее выходили дьяки и подьячие — они вели государственные дела, фактически всем вершили в управлении, поскольку бояре в делах разбирались плохо, интересовались чаще своей мошной, а грамотой многие вообще не владели.
Да таковой должна была стать судьба Гришки в будущем, но испытания даются человеку Господом, чтобы приблизить смертного к себе, испытать и укрепить дух его, дабы перед судом вечным встал он, незапятнанный богатствами и излишествами, испивший до конца нелегкую чащу земного бытия. Так говорил некогда инок Алексий. Гришка был с ним полностью согласен и неоднократно после имел возможность убедиться в справедливости этих слов. Хотя порой казалось, что испытания вовсе не укрепляют дух, а надламывают его, пронизывают все существо слабостью и страхом. Ну а где страх и слабость — там и поступки, попирающие Христовы заповеди. Как бы то ни было, а все у Гришки почти в точности повторилось.
Монастырь не взяли бы никогда, хоть и желали этого басурмане. Крепки и высоки для них оказались монастырские стены, сильны и обучены воинскому искусству послушники, как и во всех обителях, расположенных на окраинах Руси. Не раз приходилось им отбивать атаки грабителей, которым спать не давали церковные богатства. Так и стоял бы монастырь еще сотни лет, да вот завелся свой Иуда, открывший ночью ворота. И смерть, бок о бок с которой шел Гришка все эти годы, пришла в святую обитель.
Крики ярости и ужаса, огонь, лижущий иконы, обезображенные злобой лица. Вот упал, пронзенный кривой басурманской саблей настоятель, так и оставшийся бесстрастным. Отбивался огромной дубиной по-медвежьи сильный брат Иоанн, может, и одолел бы он врагов, но пал, сраженный пулей. Вот пригвоздила брата Александра к пылающим деревянным дверям храма брошенная мощной вражеской рукой пика…
И снова Гришка брел незнамо куда и зачем. И долго не было ему пристанища. Шел летом, когда землю жег нестерпимый зной и трава желтела, а воздух становился упругим. Шел зимой, утопая в снегу, кляня ветер и острые снежинки, впивающиеся в лицо. Он уже не ощущал себя вне дороги. Это был его крест. Его спутниками стали вечные усталость, голодный желудок и немногие мелкие радости, к которым он привык, и совершенно не умел наслаждаться ими.
На что только ни насмотрелся бродяга-мальчишка. Не раз он видел, как может быть страшен человеку человек. Но не раз мог убедиться и в том, какая доброта скрывается в людских душах. Много его били — жестоко, беспричинно, срывая накопившееся на весь свет зло. Но не раз чужие люди отогревали его, кормили, делились порой последним.
Неспокойные были те годы, первые после лихолетья. Обезлюдела земля в Смутное время, разбрелись крестьяне, увядало хозяйство. Беглых ловили, сажали на землю, но это мало помогало. Процветали лесной разбой и самодурство властей…
В тот день идти было очень трудно. Ледяной воздух обжигал легкие. Болело недавно сломанное ребро. Нога, которой тоже досталось, подгибалась. Гришка шел из города, где его только что отделали служивые люди — они не терпели бродяг. Хорошо еще, что в острог не кинули и кнута не прописали — там уж совсем загнуться можно б.
Гришка брел, упрямо глядя перед собой. Но с каждым шагом передвигать ноги становилось все труднее. Наваливалась такая тяжесть, будто на плечи кинули мешок и постепенно нагружали все больше и больше.
Наконец Гришка прислонился к дереву. Ощутил, что боль уходит, в теле появляется легкость и оно наполняется какой-то пустотой. Вот только плохо, что он не мог сдвинуться или просто шевельнуть рукой. Но разве это важно? Наконец-то приходило освобождение от вечных скитаний и страхов, от ненужного и неинтересного ему мира, наполненного страданиями. Гришка уже замерзал и умирал однажды, после того как шляхтичи сожгли его деревню. Ощущения были похожие. Смерть все-таки настигла его, и оскал ее сейчас вовсе не казался страшным. Наоборот, она была легка, как пух, приятно пьянила, как легкое вино. И к чему ее было страшиться столько лет?
