Кученей не понимала слов Ивана, но чувствовала, что русский царь говорит нечто такое, отчего у другой бабы от радости зашлось бы сердечко.
Сидевший по другую руку от царя Темрюк только улыбался и легонько кивал красивой головой. Кученей здесь понравится.
Государя всея Руси Ивана Васильевича невозможно было заподозрить в неискренности: голос у него теплел, глаза блестели. Царь и вправду не видел рядом с собой иной супружницы, кроме Кученей.
Слушая государя, трудно было поверить, что три часа назад самодержец, волнуясь, перечитывал письмо от Федора Сукина. Тот писал, что Екатерина так хороша, что с ней не могут сравниться не то что боярышни в Московском государстве, но даже византийские принцессы, известные на весь православный мир своим благочестием. В послании русский посол отмечал, что цвет ее лица напоминает молоко, а алые губы — это сочная малина, глаза же подобны горящим угольям — увидал и обжегся.
Иван перечитал письмо трижды. Полячки были и вправду красивы. В прошлом году приехал из Варшавы купец — жемчуг привез, так главным товаром были его две дочки, которые в доступности превосходили русских баб, а в красоте им и равных не было.
Две недели Иван Васильевич провел в обществе польских купчих. Если такова Екатерина, то жалеть не придется.
О Сукине царь забыл сразу, едва Кученей переступила Стольную палату. Что там польская неженка, когда у стола вышагивает тигрица. Силком ее не возьмешь, исцарапает, а вот лаской и нежным нашептыванием можно достучаться и до дикого сердца.
Баб любить — целая наука!
Кученей, глядя на Ивана Васильевича, о чем-то быстро заговорила. Эдакий нежный рык взволнованного зверя. Тугое платье обтягивало гибкое тело. Все в ней было ладно: длинные косы, черное платье, золотые браслеты на запястьях, и сама она казалась дорогой брошью, которая способна украсить царский кафтан.
— Моя дочь говорит, что с радостью принимает твое предложение, царь Иван. Кученей желает быть русской царицей.
Федор Сукин пожелал ехать верхом. Карету в дороге изрядно растрясло, и она ржаво поскрипывала на каждой яме, выворачивая нутро. Остановиться бы в селе, заменить ось, однако окольничий предпочитал трястись в седле, чем задержаться хотя бы на час. Гонец уже должен быть в стольной, а следовательно, государь в нетерпении ждет его.
Место Сукина в посольской карете занял дьяк, которого совсем не заботила ни дорога, ни скрип, и он так храпел, что его здоровое забытье вызывало у Федора Ивановича огромную зависть — сам он не мог сомкнуть глаз уже вторые сутки.
Кони весело бежали, пьяные от свежего воздуха. Дождь побил весь гнус, если что-то и беспокоило их сытые бока, так это строптивая рожь, а еще татарник, который колючками-копьями лез под самый низ и хотел во что бы то ни стало распороть крепкую брюшину.
Федор Сукин матюкнулся разок и срезал плетью розовый бутон. Цветок отлетел на сажень от дороги и спрятался в густую траву, откуда, недовольно жужжа, вылетел полосатый шмель. Покружился разок и темной лохматой точкой взмыл в небо. Татарник выглядел непокорным даже без тяжелого бутона, покачался негодующе обезглавленный стебель, а потом застыл протестующе.
Сукин тщательно подбирал слова, какими будет расписывать прелести принцессы. Он обязательно расскажет о ее стане, который так же гибок, как камыш под легким ветерком. А лико! Его можно сравнить только с ликом Богородицы, оно такое же кроткое и спокойное.
Молодое дело всегда грешное. Сколько царь баб перебрал, а вот такой девицы у него не было. После женитьбы государь должен будет угомониться. К бабам он, конечно, не поостынет, но в свои покои таскать уже не станет.
Карета скрипнула так, что переполошила стаю галок, которые устроились трапезничать на прелом навозе. Поначалу птицы насторожились, услышав непонятный звук, и, склонив головы, стали гадать, какому зверю он мог принадлежать, а потом, совсем потеряв аппетит, дружно взмахнули крыльями и отлетели далее в поле.
Солнце склонилось к закату, было красным и казалось брюхатым. Вот еще миг — и огненное чрево не сможет достичь темной полосы горизонта и разродится десятком подобных светил.
Однако обошлось.
Сначала солнце задело самый краешек земли, окрасив горизонт пшеничным светом. Надолго зависло над водой, словно размышляло, а не отправиться ли в обратный путь, а потом, отбросив последние сомнения, погрузилось в реку, зажигая ее тысячами сверкающих огоньков. Видно, солнцу купание пришлось по нраву, и оно все глубже погружалось в водную гладь.
Федор Сукин устал ехать верхом. Самое время, чтобы поискать ночлег где-нибудь неподалеку от дороги, чтобы с рассветом торопиться дальше, но он упорно боролся со сном.
Мысли о предстоящем разговоре с самодержцем бодрили Сукина. Он думал о том, что Иван Васильевич может одарить его новой шубой, а то старая прохудилась на локтях; а нынешним летом, когда сенная девка повесила ее сушить на солнечный зной, дворовый пес отодрал полы. Шубу, конечно, подлатали, пришили полоску бобрового меха, но думному чину в такой ветхости в государевых сенях появляться стыд, и царская награда пришлась бы в самую пору. А еще не помешал бы боярский чин. Вот это награда так награда! Если Иван Васильевич одарит боярской шапкой, то не пожалел бы деньжат и на волчью шубу.
Никогда Сукины выше стольников не поднимались. Не одно их поколение стояло на Постельном крыльце, с завистью взирая на ближних бояр и дальнюю царскую родню, которая могла пройти во дворец, даже не оглянувшись на толпящихся на лестнице дворян и боярских детей, а теперь он будет ходить так, будто родился в золо-том охабне. Тряхнет пустым рукавом, словно отмахиваясь от приставучей собачонки, а челядь московская уже шеи сгибает.
Оженить бы государя, вот тогда бы он вошел в силу!
И еще об одной награде думал окольничий Сукин — быть бы у царя на свадьбе тысяцким. Это честь даже для многих родовитых бояр, а такому безродному, как он, большего расположения и не придумаешь.
Галки слетели с полей, солнце утонуло в реке, и на дорогу упала ночь, которая заставила споткнуться верховую лошадку, нетерпеливо понукаемую хмурым неразговорчивым сотником. Чертыхнулся он в сердцах, но пожаловаться на Сукина некому — в дороге он и господин, и кормилец, а вот вернемся в стольную, тогда тут дорожки разойдутся: Федор Иванович в Думу, а сотник в караул.
В Москву Федор Сукин приехал рано утром. Пьяный от бессонницы и сытый вчерашними блинами, он сумел напустить на себя важность и строго прикрикнул, когда один из стрельцов малость замешкался, отворяя врата.
Государь ждал его, а за пазухой у Сукина, подпирая живот свернутым краем, лежала грамота от польского короля Сигизмунда-Августа.
Несмотря на ранний час, Иван Васильевич уже не спал. Он поднялся еще до заутрени. Пошатался по коридорам, пугая своей бессонницей дежурных бояр и стражу, затем, заглянув в девичью, устроил тихий переполох среди боярышень, ночевавших в комнате, и, довольно хмыкая себе под нос, пошел в Крестовую комнату замаливать грех.
Федор Сукин застал государя играющим в шахматы, до которых он был большой любитель; радостно хохоча, Иван гонял по клеточному полю ферзя князя Вяземского. Афанасий Иванович только хмурился, но уступать государю никак не желал; князь и сам был не менее искусный игрок, чем самодержец. Не однажды, обиженно сопя, Иван Васильевич вынужден был пальцем сбрасывать короля на доску, признавая свое поражение, и сейчас Афанасий Иванович хотел если уж не выиграть, то хотя бы удержать хлипкое равновесие. А государь был молодцом: покормился тремя пешками и потопил ладью. Слон Ивана Васильевича хозяйничал на половине князя Вяземского так же безжалостно, как палач Никитка в своих казематах. Он одну за другой растоптал три пешки, потряс оборону Афанасия Ивановича смелой вылазкой и так шуганул короля, что тот никак не мог отдышаться, крепко забившись в самый угол.
Эти шахматы были подарком государю от Абдуллы-хана Второго — хозяина Бухарского ханства. Выточенные из слоновой кости, они были одним из главных предметов гордости царя Ивана. Не у всякого правителя можно встретить такое великолепие: пешки выполнены в виде воинов в золотых шеломах, мачта на ладьях украшена жемчугом, белый король ликом напоминал царя Ивана, а черный походил на турецкого султана Сулеймана Великолепного.
Царь поднял ферзя, почувствовав в руках приятную тяжесть грациозной фигуры, и объявил шах черному королю (вот если бы это случилось когда-нибудь на самом деле!). У князя оставался единственный ход — в самый угол доски, но там его уже поджидала ладья, и, когда Афанасий Иванович аккуратно положил короля на доску, признавая свое поражение, царь долго хохотал.
День начался удачно.
Федора Сукина проводили к царю. Давно не бил челом Федор Иванович, а тут три дюжины раз плюхнулся в ноги великому государю, и даже в боку не кольнуло.
