Предшествовавшая бедствию жара стала сейчас нестерпимой. К огню нельзя было приблизиться даже на почтительное расстояние — разлетавшиеся на сотни ярдов искры обжигали кожу, оставляли дыры на одежде. Обращенные к огню фасады домов нагревались так, что начинали дымиться и из них сочилась смола. Почти сразу они воспламенялись, и вскоре на месте очередного дома оставались лишь головешки. Огонь успел уничтожить множество церквей. Жители с болью в сердце взирали на медленное умирание их города. Не было ни сил, ни средств сдержать натиск огня. Каменным зданиям приходилось немногим лучше, чем деревянным. Сначала плавился свинец оконных переплетов, затем, не выдержав перегрева, лопались стекла. Таял как воск и свинец крыш лондонских домов, раскаленными ручьями растекаясь по стенам.
В поисках прихожан Иеремия забрел и в собор Святого Павла, возвышавшийся над поверженным городом словно последний оплот. И здесь было не пройти от скопившихся товаров, домашнего скарба и сбившихся в кучу насмерть перепуганных людей. В глазах лондонцев застыли отчаяние и беспомощность. Одни рыдали, пытаясь в слезах утопить горе, другие, напротив, сидели неподвижно, словно в прострации — казалось, они не отдают себе отчета в происходящем. Иеремия понимал и сочувствовал этим несчастным. Пусть он и не был уроженцем Лондона, но за годы жизни здесь успел породниться с этим городом. Невыносимо было смотреть на его предсмертные корчи.
После долгих поисков Иеремия наконец обнаружил своих подопечных за городской стеной, на полях Мурфилд, где нашли прибежище сотни и тысячи лондонцев. Кое-кто соорудил нечто вроде палаток, у других не было с собой даже одеял, так что приходилось укладываться на голой земле. Отчаянно не хватало воды — водопровод был разрушен, иссякшие колодцы грозили пересохнуть. Большая часть городских запасов провианта также оказалась уничтожена огнем.
Паства Иеремии изнемогала от голода. Пастор ломал голову над тем, как раздобыть для них еды, чтобы хотя бы этим облегчить выпавшие на их долю страдания. Не оставалось иного выхода, как обратиться за помощью к леди Сен-Клер. Сначала прихожане не хотели отпускать его, но Иеремия, заверив их, что вскоре вернется, отправился на Стрэнд.
В Хартфорд-Хаусе царила суматоха — прислуга таскала мебель, посуду, ценные вещи спешно укладывали в объемистые сундуки, которые сразу куда-то уносили. Несколько слуг были заняты скатыванием ковров и драпировки. Иеремия не сразу смог отыскать Аморе. Леди Сен-Клер, увидев его, радостно улыбнулась и заключила в объятия, тут же устыдившись столь бурного выражения чувств — все-таки Иеремия был ее духовником.
— Как я рада видеть вас живым и здоровым! — сияя, объявила она. — Боже, как я беспокоилась за вас, узнав, что сгорел дом мастера Хаббарта.
— Но ведь судья Трелони наверняка передал вам, что со мной все в порядке?
— Да-да, конечно, но поймите, все-таки лучше убедиться в этом собственными глазами, а не полагаться на чьи-то заверения. Как мастер Риджуэй?
— Сейчас ему уже лучше. Думаю, худшее позади.
— И он выздоровеет?
— По крайней мере я уповаю на это.
— Как вы думаете, огонь доберется до Ньюгейта? — спросила Аморе.
В голосе леди Сен-Клер чувствовалась озабоченность.
— Ну, пока что не добрался. Но если тюрьма окажется под угрозой, надзиратели обязательно выведут всех заключенных.
Иеремия обвел грустным взором голые стены совсем еще недавно уютной гостиной.
— Весьма предусмотрительно с вашей стороны, миледи, что вы загодя позаботились об отправке имущества, пусть даже вашему дому пока ничто не грозит. Я ведь потерял все, все совершенно — книги, инструмент, облачения для литургии…
К своему удивлению, иезуит заметил, что леди Сен-Клер улыбается. Взяв под руку, Аморе повела его в другую комнату.
В помещении, служившем спальней для гостей, сгрудились сундуки и узлы. Иеремия узнал среди них и свой.
— Ваш инструмент и облачения для литургии, святой отец, — торжественно объявила она. — Что до книг, то их я велела погрузить на баржу для отправки в Хэмптон-Корт. Там с ними ничего не случится, заверяю вас.
Иеремия, все еще не придя в себя от изумления и радости, не мог вымолвить и слова.
— Но… но как вы… То есть, я хотел спросить, как вы сумели?.. — наконец вымолвил пастор.
Иезуит выглядел таким растерянным, что вид его вызывал у Аморе поистине детскую радость, и она едва сдерживала улыбку.
— Узнав, что огонь приближается к мосту, я отправила своих слуг на розыски вас. Вас они не застали, но вот сундук удалось спасти до того, как дом мастера Хаббарта загорелся. Они и Кита сюда привели, — пояснила она.
— Так мальчик жив? С ним все хорошо? — захлебываясь от волнения, спросил Иеремия.
— Все хорошо. Он тоже помогает мне упаковывать имущество.
— Хвала святой Деве Марии!
— Я распорядилась доставить сюда и имущество мастера Риджуэя, — добавила леди Сен-Клер.
— Бог ты мой, как же вы предусмотрительны, миледи. — Иезуит в знак благодарности крепко сжал ей пальцы. — Но у меня есть еще одна просьба к вам. Мои прихожане потеряли все до нитки и теперь обретаются на полях Мурфилд без еды и питья.
— У меня еще остались кое-какие припасы, так что смогу вас выручить. Кроме того, дам вам в помощь Уильяма и Джима.
В Мурфилд Иеремия вернулся в сопровождении слуги леди Сен-Клер. Разделив еду между прихожанами, он снова отправился в Ньюгейт справиться об Алене. Часть припасов досталась квакерам Джорджа Грея. Из-за пожара пропитание даже на «господской стороне» урезали, ибо родственники и друзья привилегированных узников сами оказались в незавидном положении, пытаясь спасти нажитое от огня.
Иеремия накормил Алена куриным бульоном, переданным Аморе, и обмыл тело вином. Пастор пробыл с больным до самого вечера, потом вновь отдал его под попечительство Джорджа Грея, а сам направил стопы в Мурфилд. Рассчитывая срезать путь, Иеремия обошел забитые беженцами проулки центральной части Лондона, свернул на Джилтспер-стрит, миновал Смитфилдский рынок, теперь тоже служивший прибежищем для лишившихся крова лондонцев, и двинулся дальше по Лонг-лейн. И здесь жильцы торопливо укладывали скарб и грузили на подводы. За последние дни эта картина стала настолько привычной, что уже не вызывала никаких эмоций. Но когда пастор проходил мимо одного из домов на углу Олдергейтс-стрит, внутренний голос заставил его замереть на полушаге. Внимание Иеремии привлек странный звук — скрип, будто внутри передвигали тяжелую мебель. Ничего необычного в этом, разумеется, не было — весь Лондон переселялся, но интуиция подсказывала ему, что здесь дело неладно. Пастор прислушался. Раздался звон разбитого стекла, затем на пол с грохотом упало что-то тяжелое.
Подняв голову, иезуит едва успел отскочить в сторону — через окно второго этажа на мостовую упал мольберт и разбился о камни. На нем было закреплено полотно незавершенной картины, изображавшей мадонну с младенцем. Иезуит непонимающе уставился на погибшую картину.
А наверху между тем послышалась возня, и в следующую секунду раздался душераздирающий крик. Какое-то время Иеремия стоял как вкопанный. Вдруг в дверях дома показался мужчина, которого преследовала группа разъяренных людей. Беглецу не удалось далеко убежать — уже в следующее мгновение его настигли, повалили наземь и принялись молотить кулаками и ногами.
— Ах ты, тварь эдакая! Дома поджигать надумал! Хватайте эту скотину и тащите вон туда! Ничего, мразь, сейчас мы тебя вздернем!
Гнев этих людей был понятен и объясним. Но противопоставить ему было нечего — толпа полностью утратила контроль над собой. И все же Иеремия, протолкнувшись к жертве, попытался образумить людей, оттащить их от жертвы, безмолвно и неподвижно лежавшей на камне мостовой.
— Прекратите, слышите! Господа Бога ради, отпустите его! — вопил иезуит.
Ему каким-то чудом удалось отбить несчастного. Иеремия попытался было поднять его, но тут к ним подскочил один из наиболее рьяных мародеров и нанес незнакомцу еще несколько ударов. Когда его наконец оставили в покое, Иеремия, опустившись на колени, попытался перевернуть пострадавшего на спину. Лицо человека представляло собой кровавое месиво, несколько зубов было выбито. Толпа тем временем, утратив интерес к своей жертве, всецело была поглощена разграблением его жилища.
— Вы меня слышите? — негромко произнес пастор, обращаясь к избитому мужчине.
Сначала тот никак не реагировал, но потом с отчаянием в глазах посмотрел на Иеремию.
— Да, плохи мои дела! — по-французски пробормотал он. — Я же… ни в чем… не виноват… Что я им… сделал?
Пастор, видя, что несчастный чужестранец при смерти, поторопился с объяснениями.
— Я пастор, друг мой, — тоже по-французски ответил он. — Ответьте мне, вы раскаиваетесь в своих грехах?
