— Вы ведь никогда не станете думать обо мне плохо, правда, мистер Картерет? Мне было бы неприятно… просто невыносимо… случись такое.
Я решительно заявил, что ни при каких обстоятельствах не переменю своего мнения о ней, ибо действительно считал мисс Имс весьма здравомыслящей и благонадежной особой, по природе своей чрезвычайно доброй и отзывчивой — я так и сказал ей, а еще добавил, что никто не смог бы служить покойной миледи более усердно и преданно, нежели она, и одно это всегда будет вызывать у меня восхищение, поскольку умение добросовестно исполнять свои обязанности перед работодателем или благодетелем является, по моему разумению, одной из главных человеческих добродетелей.
— В таком случае я спокойна, — промолвила мисс Имс с бледной улыбкой. — Мы с вами оба верные слуги, так ведь?
С этими странными словами она удалилась, чтобы подготовиться к отъезду. И больше я никогда не видел мисс Джулию Имс.
На следующее утро, после традиционного визита к кузену, я принялся обшаривать покои миледи в поисках писем и прочих документов, которые надлежало отнести в архивную комнату, согласно полученному распоряжению. Я нашел множество разных бумаг в лакированном бюро, стоявшем у окна в гостиной, а также в шкапчиках и столах с выдвижными ящиками, но нигде не обнаружил костяной шкатулки, прежде несколько раз попадавшейся мне на глаза и привлекшей особенное мое внимание в тот день, когда я принес миледи фелтемовские «Суждения». Я искал с величайшим усердием — по два-три раза перерыл содержимое каждого шкапчика и выдвижного ящика, даже опустился на четвереньки и заглянул под огромную кровать с балдахином, — но без успеха. Не переставая гадать, куда же подевалась шкатулка, я уложил все бумаги в саквояж, принесенный с собой, вернулся в свой рабочий кабинет, а оттуда поднялся в архивную комнату.
Оставлять бумаги в беспорядке было противно моей природе, а потому я решил рассортировать их по категориям и в общих чертах описать, прежде чем положить на хранение. Дело не заняло много времени, и уже через час на столе у меня лежали кипы квитанций, счетов, блокнотов, записок и памяток, писем и черновиков писем, а также альбом для автографов, толстая тетрадь с памятными цитатами и афоризмами в позолоченном стальном футляре, записная книжка с оригинальными стихами и прозаическими фрагментами, адресная книжка в тисненом переплете из телячьей кожи и ряд других предметов. Раскладывая бумаги, блокноты и тетради по кипам, я не удержался от соблазна заглянуть в иные из них (а кто удержался бы?), хотя признаюсь, при этом я испытывал легкое чувство вины — ведь мой работодатель велел мне оставить архив миледи неразобранным.
В альбоме для автографов содержались любопытные сведения о друзьях и именитых особах, посещавших Эвенвуд и городской дом моего кузена на Парк-лейн; затем я засиделся дольше, чем следовало бы, над альбомом с восхитительными перьевыми рисунками и карандашными набросками, выполненными миледи в течение нескольких лет. Французские пейзажи (относящиеся, несомненно, к периоду ее европейской эскапады) удались особенно хорошо: леди Тансор была превосходной рисовальщицей с тонким композиционным чутьем. Под большинством рисунков стояли инициалы и дата, «ЛРД, 1819», а к одному или двум прилагались краткие пояснения. Мне особенно запомнился великолепный, проникнутый романтичным духом эскиз с подписью «Рю де Шапитр, Ренн, вечер», где изображался величественный старинный особняк, наполовину деревянный, с резными балками и крытым проходом во внутренний двор. В альбоме имелись еще несколько более проработанных рисунков того же здания, выполненных с замечательным тщанием.
Звон часовенных курантов, пробивших полдень, вернул меня к действительности, и я принялся укладывать туго перевязанные бечевкой пачки в маленький окованный железом сундучок, к которому прикрепил ярлык с пометкой «Архив леди Тансор». Уже собираясь спуститься в рабочий кабинет, я взял свой саквояж и вдруг заметил, что там осталась какая-то бумажка.
При рассмотрении она оказалась маловажным документом: всего лишь квитанция за заказ шкатулки красного дерева у мистера Джеймса Бича, столяра с Черч-хилл в Истоне, датированная 15 сентября 1823 года. Сам не знаю, зачем я упоминаю здесь о ней, — наверное, из искреннего желания представить самый полный и точный отчет о событиях, какой только возможно, а также потому, что мне показалось странным, что ее светлость самолично поручила изготовление обыкновенной шкатулки городскому мастеру, хотя у лорда Тансора работал искусный столяр, который изготовил бы для нее подобную вещицу в два счета. Так или иначе, я не чувствовал себя вправе потратить еще часть своего служебного времени на досужие размышления, ибо и без того уже слишком долго провозился с порученным мне делом. Посему я приложил квитанцию к соответствующей пачке документов, закрыл сундучок и воротился в рабочий кабинет.
У меня самого тогда не имелось причин обращаться к личным бумагам леди Тансор, а от моего работодателя никаких распоряжений на сей счет не поступало. Все важные финансовые и юридические документы за годы брака, конечно же, успели пройти через руки его светлости и теперь перешли ко мне на хранение. Поэтому уже через несколько недель я начал потихоньку забывать про содержимое окованного железом сундучка, а со временем забыл окончательно.
На протяжении многих лет у меня не возникало повода вспомнить о существовании частных бумаг леди Тансор. За это время жизнь, как всегда бывает, принесла нам нашу долю радостей и печалей. Мачеха лорда Тансора, Анна Дюпор, наша сожительница по вдовьему особняку, покинула бренный мир в 1826 году. Следующей весной мой кузен женился на почтенной Эстер Тревалин, и поскольку его светлости тогда было всего тридцать шесть, а вторая супруга была десятью годами младше, все надеялись, что со временем Господь наградит сей брачный союз потомством, которое продолжит род Тансоров.
После смерти первой жены мой кузен полностью посвятил себя взращиванию и воспитанию сына. Я уверен, он скорбел по леди Лауре, но на свой лад. Многие называли его бесчувственным, особенно когда через год после кончины леди Тансор он начал выказывать интерес к мисс Тревалин, но мне кажется, такое мнение объясняется характерной для него непроницаемой сдержанностью, а равно неспособностью порицателей понять, к какому поведению обязывал его общественный статус.
В обращении с сыном мой кузен проявлял чудесную природную способность к искренней любви. Он души не чаял в ребенке, иначе не скажешь. Внешне мальчик поразительно походил на свою мать — огромные темные глаза, волнистые черные волосы, — а по мере взросления начал обнаруживать и черты характера, свойственные ее светлости. Непоседливый сорванец, упрямец и отчаянный спорщик, он вечно дергал отца за рукав, требуя разрешения сделать то или это, и убегал прочь с яростным ревом, коли получал отказ; однако, я ни разу не видел, чтобы милорд рассердился на него за подобные капризы, ибо уже через минуту мальчик возвращался, воодушевленный какой-нибудь новой затеей, на которую вырывал-таки согласие, и вприпрыжку уносился прочь, вопя во все горло, точно счастливый дикарь. Полный жизни, полный природного очарования, юный Генри Херевард был всеобщим любимцем.
Вдобавок ко всем своим обаятельным качествам он являлся наследником рода Тансоров. Значение данного обстоятельства для моего кузена невозможно преувеличить. Ни один отец не пекся о сыне сильнее, ни один отец не делал для сына больше. Так вообразите же, что почувствовал милорд, когда в один черный день Смерть тихо постучалась в дверь и забрала не просто любимого сына, но и единственного наследника.
Это была страшнейшая катастрофа из всех мыслимых, жесточайший удар судьбы, чудовищнейшее оскорбление, которого мой кузен не мог ни вынести, ни понять. Он был отцом и страдал как отец, потерявший сына; но он был также бароном Тансором, двадцать пятым по счету. Кто теперь станет двадцать шестым? Несчастный был убит горем, совершенно безутешен в своем отчаянии, и несколько недель мы опасались, всерьез опасались за его рассудок.
Мне трудно писать об этих вещах, поскольку я, будучи двоюродным братом лорда Тансора, являлся и остаюсь поныне побочным наследником баронского титула. Но я, положа руку на сердце, клянусь, что данное обстоятельство никогда не брало верх над моим чувством долга перед кузеном и что я всегда заботился в первую очередь о его интересах. Мне тяжело говорить об этом еще и потому, что юный Генри Херевард погиб всего через пятнадцать месяцев после того, как безжалостная Смерть отняла у нас с женой нашу дорогую дочь Джейн. Двое милых деток часто играли вместе — играли и в тот роковой день, когда наш ангелочек упала в реку с моста, через который пролегает дорога от Южных ворот к усадьбе. Трагедия эта навсегда омрачила нашу жизнь.
