Еремей Парнов - Александрийская гемма

— И есть надежда его прочитать?

— Не раньше чем удастся свести воедино всю информацию о катарской пиктографии, хаотично рассыпанную по замкам, библиотекам, музеям. Это задача на десятилетия. К сожалению, у нас нет доступа к частным коллекциям и семейным архивам.

— Вам достаточно составить соответствующий список, господин профессор. Уверен, что в Берлине изыщут возможность помочь.

— Уверен, господа, что исконно германские земли, в том числе Франкония, Бургундия и Лангедок, будут присоединены к тысячелетнему рейху. Тогда вы сможете беспрепятственно перекопать всю эту гору, господин профессор.

— Хорошо бы! — Ран натянуто рассмеялся. — Во Франции у меня имеются особые интересы. Вы, наверное, знаете про наследников монсегюрских видамов, доктор Кранц? Я давно мечтаю ознакомиться с их эпистолярным наследием.

— Вот как? — археолог обратился в слух. — Вам что-нибудь известно об этих людях?

— Пока немногое, но я слышал, что где-то в Нормандии обретается одна весьма примечательная личность, некто Савиньи, выпускник Сорбонны и знаток восточных языков. Если бы удалось разыскать этого господина…

— Откуда вы узнали про Савиньи?! — настороженно осведомился Кранц, отбросив в сторону обломанную рукоятку меча. Разговор приобретал опасный характер. Савиньи был агентом СД и выполнял секретную миссию.

— О, у меня свои источники информации, — самодовольно ухмыльнулся Ран. — Каждый, кто проявляет интерес к наследству катаров, рано или поздно оказывается в моей картотеке. Кстати, этот Савиньи русский, по крайней мере, наполовину.

Не исключено, что это были последние слова Отто Рана. После широко разрекламированной поездки по Лангедоку, закончившейся сенсационными находками в пещерах, профессор неожиданно исчез. Из Франции отбыл, а в Германию не вернулся.

В печати об исчезновении незадачливого вояжера сообщили как-то вскользь. Хоть и прошел слух о том, что автор «Люциферова двора Европы» сидит в концлагере. Немцам, а французам тем паче, было не до него, надвигались куда более значительные события.

Уже после войны некто Сен-Лоу, написавший брошюру «Новые катары Монсегюра», справился насчет Рана у властей ФРГ и получил любопытный ответ:

— Согласно документации СС Ран покончил жизнь самоубийством, приняв соединение циана.

— Причина? — спросил Сен-Лоу.

— «На политико-мистической почве», — процитировал эсэсовский диагноз чиновник юстиции.

История монсегюрских спекуляций в третьем рейхе, однако, с исчезновением Рана не закончилась.

В июне 1943 года, когда, казалось бы, «нибелунгам» следовало думать совсем о других вещах, в Монсегюр прибыла комплексная научная экспедиция, в которую входили известные немецкие историки, этнографы, геологи, специалисты по исследованию пещер.

Под охраной подобострастной вишийской милиции «союзники» разбили палаточный лагерь и приступили к раскопкам. Работы продолжались вплоть до весны 1944 года, когда пришлось спешно уносить ноги. Но в самом рейхе разговоры об «арийском Граале» не утихали вплоть до окончательной развязки. Так, уже в марте 1945 года Розенберг, разъяснив гросс-адмиралу Деницу значение катарских сокровищ для национал-социализма, заикнулся о какой-то секретной экспедиции и просил выделить для этой цели специальную подводную лодку.

Одним словом, ошарашивающая своей шизоидной настырностью возня нацистов продолжалась вплоть до последнего часа, пока Советская Армия не отняла у них самое возможность решать что бы то ни было, пусть даже на бумаге.

Удостоверенный должным образом факт смерти Георгия Мартыновича Солитова привел в действие неторопливый юридический механизм, как бы стоящий своей веками выверенной четкостью над бренностью представителей рода людского.

Вопреки предусмотрительным советам сослуживцев и кое-каким собственным горестным наблюдениям Люсин решил во что бы то ни стало разыскать Аглаю Степановну, с которой виделся последний раз на поминках. Насколько он мог понять, жизнь ее на шатурских болотах не сладилась, и она собиралась перебраться в другое место.

Человека, если он, конечно, не прячет следы, найти не трудно. После нескольких телефонных Звонков Владимир Константинович удостоверился, не без легкого удивления, что гражданка Солдатенкова проживает ныне в том самом городке, который чуть было не спутал ему все карты.

Так, в одно прекрасное утро — оно действительно было прекрасным из-за свежевыпавшего снега — он оказался в Волжанске, где московский поезд стоит всего лишь какую-нибудь минуту.

«Случай в Волжанске», как с легкой руки популярного журналиста стала именоваться история со «скорой помощью», наделал немало шума. Виновные — как медики, так и сотрудники местного уголовного розыска — получили кто выговор, кто предупреждение, а кое-кому пришлось и вовсе уйти. Словом, каждому досталось по заслугам, кроме прокурора, который, невзирая на общественный резонанс, а также весьма язвительную аттестацию Гурова, остался, как говорится, при своих. Ему было всего лишь «указано».

Люсина привела в Волжанск чисто человеческая потребность еще раз увидеться с Аглаей Степановной, никоим образом не связанная со служебными надобностями.

Возле дома, где Аглае Степановне выделили комнатку, рдели гроздья рябины, сочные, пронзительно яркие, опушенные снежком. «Рябина, она оберег, — вспомнились поучения старой ведуньи. — Если посадить у самого порога, ничье зло тебя не коснется, никакая темная сила».

— Вот, значит, где ты теперь живешь? — принужденно улыбнулся Владимир Константинович, озирая ее аскетическую жилплощадь.

Он опустил на белый, больничного вида табурет туго набитые сетки с апельсинами и длинными парниковыми огурцами, затем, найдя на двери подходящий гвоздь, повесил тяжелое кожаное пальто.

— Чего приехал-то? — растроганно заворчала она. — Али делать нечего?

— Вот именно, Степановна, нечего… Кто ж это тебе апартаменты такие выделил барские? — Люсин глянул на высокий лепной потолок, так не соответствовавший сиротской стерильности свежепобеленных стен.

— Известно: больница.

— Работаешь?

— А то…

— Медсестрой?

— Санитаркой.

— Это при твоем-то опыте? Да будь моя воля, я бы тебя в главврачи определил.

— Эка хватил! — Степановна польщенно порозовела и принялась вытирать клеенку на раздвижном столике.

— Ты не хлопочи, мать, я ненадолго.

— Торопишься все. Как же тебя занесло в нашу-то глухомань?

— Самым обыкновенным манером: по железной дороге. Тобой, Степановна, нотариусы интересуются. Когда сможешь приехать?

— Это какие такие нотариусы? — спросила она, недовольно фыркнув, хотя вполне понимала, о чем идет речь.

— С наследством вопрос решать надо, — терпеливо объяснил Люсин. — Если хочешь, можем вместе поехать.

— Как в тот раз, так и теперь скажу одно: не желаю. — Она обиженно поджала губы. — Не терзай мне душу, Константиныч, не рви. На том и кончим с тобой.

— Как знаешь, мать, — вздохнул Люсин, предвидя такую ее реакцию. — Зарабатываешь-то хоть прилично?

— Дак я чего в санитарки-то пошла? Полное жалованье положили, да еще полставки какие-то, да мой пенсион при мне. Чем не жизнь? Мне дак хватает и про черный день остается.

— Это хорошо, но квартирку получше бы надо тебе выхлопотать. Я помогу.

— И в голове не держи! — с непонятной для Люсина веселостью запротестовала она. — На кой мне твои хоромы? Все, чего надо, есть: газовая плитка, батарея теплая, свет. У меня тут соседка добрая. Люсей зовут. Заботится обо мне, помогает. Студентка-заочница. Ты не думай, я славно живу. Да и сколько там мне осталось?

— Травками больше не пользуешь? — Люсин принюхался, но не смог поймать той щемящей бальзамической сладости, которая временами грустно вспоминалась ему. — Зарыла талант в землю?

— Блаженный ты какой-то, Константиныч, ей-богу! — Степановна устало провела рукой по лицу. — Кому я теперь нужна? Ну подумай сам, если чего есть в лобе?

— Во лбу, — зачем-то поправил Люсин. — Во лбу, Степановна… А насчет нужна не нужна, ты зубы не заговаривай. Сделают так, что всем и каждому окажется до тебя интерес. Думаешь, если Георгия Мартыновича нет, то и делу его сразу конец? — Он невольно подстраивался под строй ее речи. — Ничего подобного!

— Дак разорили, сказывают, лабораторию.

— Еще не вечер, Степановна. Слыхала, поди, такое выражение? Кстати, у меня вопросик к тебе. — Люсин вспомнил настоятельную просьбу Березовского.

— Как ты отнесешься к такому рецепту? — он показал ей вывезенную из Теплы пропись.

— Ну-ка. — Она степенно надела очки. — Может, оно кому и на пользу, понимаешь, только ядовито больно, ненароком и отравиться можно, — вынесла после долгого размышления свой вердикт. — Откуда это у тебя? Или кто прописал? Дак ты не пей.