Я собиралась провести эту ночь в кабинете, и бывший помощник моего мужа попросил моего разрешения еще немного поработать в этой комнате.
Спать мне не хотелось, и я даже обрадовалась, что не останусь одна в этот вечер.
За окном стемнело, принесли свечей, и при их уютном свете кабинет приобрел тот самый вид, каким он представлялся мне до сегодняшнего дня по рассказам мужа.
Михаил Федорович стал перебирать бумаги убитого, а я, сидя в креслах, наблюдала за его работой и время от времени отвечала на его вопросы.
Я поделилась с Михаилом Федоровичем некоторыми своими дневными наблюдениями, и он удивился моим познаниям в этом «совершенно не дамском деле». Не скрою мне это польстило, и я почувствовала к этому господину еще большее расположение.
Временами он вспоминал моего Александра, отзываясь о нем с большим уважением, и выразил мне искреннее соболезнование в связи с его безвременной кончиной.
Разговор приобретал все более доверительный характер…
— Екатерина Алексеевна, извините, но вы-то как оказались в этом доме? — спросил он впервые за этот вечер. — Я не хотел спрашивать об этом при свидетелях…
Он сделал вежливую паузу, которая заставила меня покраснеть. Мне показалось, что этой паузой он намекает на возможность некой моей связи с покойным, о которой не совсем удобно говорить при людях, и я не сразу нашлась, что ему ответить.
Мне не хотелось делиться с ним своими сокровенными мыслями, а чем иначе я могла объяснить свой визит к одинокому мужчине? И еще более смешавшись, я встала и произнесла почти с вызовом:
— Милостивый государь, не хотите ли вы сказать…
— Да Бог с вами, Екатерина Алексеевна, я ни в чем вас не подозреваю, — приложив руку к груди, произнес он подчеркнуто деликатно, почти нежно. — С какой стати вам убивать приятеля своего покойного мужа…
От неожиданности у меня перехватило дыхание.
— Как? — только и смогла вымолвить я.
— Ведь вы не убивали его? А, Катерина Алексеевна?
К такому повороту нашей беседы я была совершенно не готова, и только открыла рот, но не нашлась, что ответить ему в первую минуту.
Михаил Федорович смотрел на меня, прищурив один глаз, и теперь я уже не понимала — ласково или презрительно.
— Да как вы смеете… — наконец нашла я нужные слова.
— Что же вы обижаетесь, ей-богу? Будто я вас в чем обвиняю. Я только спрашиваю, а вы почему-то не хотите отвечать…
Он выпятил губы и комически развел руками, отчего его холеное лицо приобрело глупейшее выражение. Он явно переставал мне нравиться.
— Я приехала навестить старинного друга покойного мужа, мне кажется…
— Друга вашего мужа, или вашего… друга? — вновь перебил он меня.
И вновь эта пауза… Паузы у него явно заменяли неприличные слова.
— А ну-ка будьте любезны выйти вон, — тихо, но настойчиво потребовала я.
— Не могу себе этого позволить, — сокрушенно покачал он головой, — служба, знаете ли…
— Но на каком основании?.. — задохнулась я от этой неслыханной наглости.
— Да на том простом, что вас видели тут с кочергой в руках, а один из двоих убитых закончил свою грешную жизнь в результате уда-а-ра этой самой кочерги-и, — зачем-то пропел он в нос и стал при этом совершенно вульгарным и отвратительным.
— Но ведь Павел Семенович застрелен… — я настолько растерялась, что чуть ли не оправдывалась перед этим безумцем. Только безумцу такая идея могла прийти в голову, или…
— А… может быть, вы так шутите? — вслух произнесла я внезапно пришедшую мне в голову догадку.
— Именно застрелен, Катерина… Алексеевна, — оставил он мой вопрос без ответа, — и уж не из этого ли пистолета?
Жестом балаганного фокусника он вытащил из-за спины сначала один, а потом и второй мой пистолет.
— Или из этого? Из этого, или из этого… — повторил он несколько раз с омерзительной шутовской интонацией, и мне захотелось его ударить.
— Я не позволю вам говорить со мной в подобном тоне, — еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, произнесла я как можно презрительнее. — Вы не имеете права…
Меня поразила не столько его клоунада, как эта очередная пауза после моего имени. Это уже было прямое оскорбление, и я не собиралась оставить его без последствий.
— Если говорить серьезно, — снова сменил он интонацию, — то я имею все основания арестовать вас и отправить под конвоем в тюрьму.
Произнеся эту тираду, он скрутил папироску и, не спросясь, прикурил ее от свечи.
Дело приобретало скверный оборот.
От былой моей радости не осталось и следа.
— Кстати, — достав из кармана белоснежный носовой платок, он обернул им свой тонкий мизинец с отшлифованным ногтем и поковырялся в стволе одного, а следом за тем — второго пистолета.
Производя эти действия, он не отрывал от моего лица насмешливого взгляда. Мне не нужно было объяснять, зачем он это делает, тем более что результат этого «следственного эксперимента» мне был известен заранее — не далее, как сегодня утром, во время очередной остановки я отошла в небольшую рощу и произвела из одного из пистолетов несколько выстрелов. После смерти Александра я не изменила своих привычек и время от времени тренировалась в стрельбе. Разглядывая безнадежно испорченный платок, он зацокал языком. После этого поднес ствол пистолета к своему хищному носу и с явным наслаждением втянул в себя воздух.
— Тухлым яичком попахивает, — расплылся он в довольной улыбке. — Вы догадываетесь, о чем это свидетельствует?
Я со вздохом отвернулась к стене, логика явно не была его любимым предметом в гимназические годы.
— Вы, конечно, будете меня уверять, что стреляли по воронам, — с той же улыбкой проворковал он, но внезапно взвизгнул. — Но позвольте вам не поверить!
Полюбовавшись пистолетом и зачем-то взвесив его на руке, он аккуратно завернул его в свой платок и присоединил к прочим «вещественным доказательствам».
— А зачем, по-вашему, я послала за вами Степана? — невыдержав, повысила я голос. Но у него был готов ответ на этот вопрос, и он с удовольствием мне его преподнес:
— Именно для того, чтобы убедить в собственной не-ви-нов-нос-ти.
Последнее слово он произнес по слогам, тщательно выговаривая каждую букву, как будто выполнял упражнения по риторике, после чего облизнул губы и захихикал.
Наша «беседа» затянулась до глубокой ночи. И когда я наконец осталась одна то долго не могла заснуть, снова и снова вспоминая ту или иную фразу этого неприятного человека.
Я удивлялась, каким образом могла так ошибиться в нем, и проклинала себя за то что по неведению позволила себе рыдать на его груди.
Теперь он не вызывал у меня никаких других чувств, кроме презрения. И я поняла, почему Александр никогда не приглашал его к нам в дом и за все время лишь пару раз упомянул его имя. Да и то вскользь.
Мой покойный муж не только любил повторять библейскую мудрость «Не суди и не судим будешь», но и жил в соответствии с этой заповедью, то есть ни о ком не отзывался дурно и меня пытался приучить к тому же.
Но библейские заповеди очень трудны в ежедневном применении. Чего стоит одна только «Возлюби врага своего».
Глядя вчера на Михаила Федоровича, я пришла к выводу, что никогда не смогу назвать себя хорошей христианкой. Полюбить подобного человека я не смогу при всем желании.
Под утро я ненадолго забылась, свернувшись калачиком на продавленном кожаном диванчике. А разбудили меня громкие голоса полицейских, взволнованно обсуждавших что-то прямо у меня под окном.
Заснуть я уже не смогла, и заинтересовалась, что же их так взволновало. Можете представить мои чувства, когда я наконец поняла это. Был найден пистолет, из которого был застрелен Павел Семенович.
Я не смогла сдержать торжествующей улыбки, представив себе предстоящую встречу с моим вчерашним обидчиком. Я имею в виду Михаила Федоровича.
И он не заставил себя долго ждать.
Лишь только я привела себя в относительный порядок, убрала волосы и разгладила складки на одежде, как услышала деликатный стук в дверь.
Мне казалось, что он начнет с извинений, но я еще недостаточно хорошо знала этого человека. Он не испытывал никакого раскаянья, более того, разговаривал со мной с таким видом, словно мне удалось выскользнуть из его рук лишь благодаря счастливому для меня стечению обстоятельств. И всем своим видом демонстрировал, что и теперь не сомневается в моей причастности к преступлению, и что если пока ему не удалось упечь меня за решетку, то это произойдет немного позже, когда фортуна отвернет от меня свой прекрасный лик. Выслушав его формальное извинение, которое он все-таки вынужден был произнести, я не могла лишить себя удовольствия произнести ту фразу, что давно вертелась у меня на кончике языка. И я произнесла ее, лишь только дождалась первой паузы в потоке его тупого красноречия:
