Позднее
Вернулись после ужина. Море буквально кипит, и многие из нас чувствуют себя неважно. Тем, кто с Запада, наверняка хотелось вернуться на свои равнины, а труппа «Лицеума» предпочла бы играть в самом задрипанном крысятнике из всех захолустных театров, лишь бы только доски сцены не уходили из-под ног. Только самый отъявленный скот не посочувствовал бы нашим женщинам. Некоторые из них наотрез отказываются возвращаться в каюты. Навалив грудой подушки и коврики, они разбили лагерь на полу судовой гостиной. «Возможно, скученность и способствует безопасности, — предупреждает их наш капитан, — но в этой старой пословице ничего не говорится о морской болезни». Тем не менее позеленевшие от качки дамы и не думают сворачивать свой лагерь.
Конечно, Эллен недомогание не коснулось. С ней все в порядке, но, поскольку само присутствие этой «новой женщины»,[33] которую высмеивают, но которой одновременно завидуют, уже немного раздразнило дамское общество, она делает вид, будто ей плохо, ухаживая за теми, кому хуже всего. К слову, она не смогла удержаться за столом от того, чтобы не рассказать мне о жене Ковбоя — назвать ее Ковбойкой мне показалось неучтивым, — которая недавно со слезами на глазах призналась Э. Т., что «морская болезнь хуже двух акров зубной боли».
Два часа ночи
Если я берусь за эти страницы в третий раз за ночь, то лишь для того, чтобы признаться: я сейчас столь же неспокоен, как море. Ибо мы с Э. Т. только что пробыли несколько часов в обществе Генри, который в последнее время не может говорить ни о чем другом, кроме как о нашем будущем «Макбете».
Он поведал нам, что оказался в затруднительном положении: его волнует постановка сцен с ведьмами — должна ли быть музыка, когда Макбет впервые встречает их на вересковой пустоши? И так далее. Он надеялся найти решение, обсуждая эти вопросы с нами. По этой причине Генри, разве что не лопаясь от дружелюбия, высказал мнение, что, дескать, в такую ночь на море обязательно нужно пить горячий пунш, и предложил нам втроем вернуться в его каюту и приказать подать пунш туда. Нам с Эллен не хотелось покидать салон, но «просьбы» Генри на самом деле — приказы, и ему нельзя отказать: когда на Генри Ирвинга нисходит вдохновение или нападает бессонница, он стремится к компании и непременно добивается своего. Так и вышло: некоторое время мы просидели и проговорили втроем. В итоге беседа закончилась, как всегда, в пользу Генри, и я покинул его каюту с перечнем поручений, которыми должен заняться Стокер. У меня и сейчас звенят в ушах его пространные объяснения и высокопарные разглагольствования. Я слышу, как он играет.
По прошествии нескольких часов мне нестерпимо захотелось уединения и ясности, которая приходит порой, когда я, как сейчас, касаюсь пером бумаги. Однако на сей раз никакой ясности нет, никакой вообще. Только виски и слова, которые я не решаюсь написать, — море слов, на котором мое сердце покачивается, как наш корабль.
Неужели я дошел до того, что ненавижу его? Ну вот, я и написал это.
Письмо
Брэм Стокер — Холлу Кейну
4 мая 1888 года
Дражайший Кейн!
Я только что получил твое послание, датированное 15 апреля и переправленное мне из «Звезды», ибо тамошние глупцы «забыли» отдать мне письмо по его прибытии. Я буду рад, дружище, вернуться к контролируемому окружению Сент-Леонардз и «Лицеума», несмотря на то что первое полностью контролирует Фло, а последнее — Генри!
Что касается твоего письма. Ты не обязан передо мной извиняться за его краткость. Отвечать на мое письмо таким же длинным посланием не имело смысла. Тебя оно отвлекло бы слишком надолго от твоей истинной работы, которой ждет мир, а я в случае получения тридцати с лишним страниц, вышедших из-под твоего пера, был бы подавлен необходимостью написать в ответ по меньшей мере столько же. Никаких подобных обязательств не существует между теми, кто испытывает друг к другу симпатию. Этот урок я усвоил у леди Уайльд. Она настаивает на том, что друзья должны говорить или писать, когда у них есть желание, давая откровенности показать степень их взаимного участия.
Конечно, меня греет надежда на нашу скорую встречу. Если мне удастся благополучно пережить это плавание (а капитан уверяет нас в этом, заявляя, что плохая погода уже позади) и увидеть на пристани в Ливерпуле твое лицо, я буду безмерно рад и в таком случае задержусь в этом городе на ночь. Но если ты не сможешь меня встретить, то меня устроит Сент-Леонард или твоя городская квартира на Виктория-стрит.[34] Тогда я удовлетворюсь тем, что вместо дружеских объятий отправлю тебе из Ливерпуля эти страницы.
Позволь на этом закончить с «делами».
О твоем предложении, чтобы я постарался привести в порядок свои мысли и изменить к лучшему душевное состояние, написав мемуары о другом, более счастливом времени, я размышлял довольно долго. Скорее всего, начну со слов Бэкона: «Писательство делает человека пунктуальным». Пунктуальность — это то, в чем я нуждаюсь сейчас, пунктуальность сердца и разума. Цель, одним словом.
Да, мне действительно не терпится начать новый проект, хотя я никогда не замечал за собой склонности к ведению дневников. А сейчас моя цель — отправить как это письмо, так и памятную записку сразу же после прибытия в Ливерпуль, если я не смогу вручить тебе эти страницы и убедиться, что ты воспринял их как предписание. Надеюсь все же на личную встречу (надежда не умирает долго, если речь идет о свидании с Холлом Кейном!). Но прежде чем начать, позволь мне обратиться, пусть и кратко, к нескольким вопросам, поднятым в твоем письме.
Во-первых, относительно твоего американского друга. Того, о котором ты упоминаешь, хотя, не могу не заметить, необычно скупясь на слова.[35] Пожалуйста, присылай его в «Лицеум» в любое время. Ты говоришь, он доктор? И хорошо знает Лондон? Будь уверен, Кейн: я встречу его как друга, ибо любой друг Т. Г. X. К., безусловно, и мой друг.[36]
Во-вторых, поскольку ты так добр, что интересуешься моей раной, с удовольствием сообщаю тебе, что она зажила и начинает образовываться шрам, который, боюсь, будет достоин монстра мисс Шелли.[37] Увы, он будет служить мне своего рода memento mori, напоминанием о том, что могло бы быть. К счастью, я отступил от края пропасти. Со мной все хорошо или, по крайней мере, лучше, чем было, и отныне у меня начнется новая жизнь.
Но как с наибольшими шансами на успех начать все заново, если не вернуться к тем дням, когда мы с тобой были новичками в Лондоне, скакунами — ха! — впряженными в колесницы наших избранных богов? И таким образом календарь напоминает мне о середине августа 1881 года, ибо именно тогда я узнал от леди Уайльд о том, что Россетти — о котором всем известно, что он великий и при этом считается здравомыслящим, — взял нового секретаря: тебя.
То, что следует ниже, предпринимается по команде друга — Томаса Генри Холла Кейна — и ему же адресуется.[38]
В конце 1878 года мы с женой Флоренс переехали из Дублина в Лондон, сняв за 100 фунтов шесть комнат без мебели на Саутгемптон-стрит, совсем рядом с театром «Лицеум». К нему я теперь был привязан жалованьем, которое выплачивал мне Генри Ирвинг. Поскольку финансы, в общем, позволяли это — я получал 22 фунта в неделю и считал себя настоящим Мидасом по сравнению с другими, — я нанял и повариху, и горничную, желая избавить мою молодую жену от необходимости сталкиваться с грубостью повседневной жизни за порогом дома. Однако в весьма скором времени, мы, следуя настоятельным просьбам моей жены, сменили место жительства.[39]
Мы сняли номер 27 по Чейни-уок в Челси, месте, изобиловавшем памятниками старины и хранившем память о великих людях. Впрочем, мне этот квартал был знаком благодаря великой женщине, достойной Сперанце, леди Джейн Уайльд. Она и ее муж сэр Уильям Уайльд стали для меня вторыми родителями, когда я мечтал в Дублине о лондонской жизни. Когда леди Уайльд известила меня о своем намерении переехать в Лондон, к ее сыновьям Оскару и Уилли, «вследствие изменения ситуации[40] после кончины сэра Уильяма», я был искренне рад. Так или иначе, она совсем недавно сняла для себя и Уилли апартаменты на Окли-стрит, 146, совсем неподалеку от Чейни-уок, тем самым удвоив, нет, утроив мое желание поселиться в доме № 27 и побудив меня снять там жилье.
В последнее время у меня не было контакта с Уайльдами, и мне очень хотелось исправить положение, ибо уведомление леди Уайльд подразумевало, что в наших отношениях не произошло серьезного разлада.[41]
