Он явился к Марье Егоровне и теперь ждал, что хоть какое-нибудь ее слово прольет свет туда, где для всех все было ясно, а для него царила непроглядная тьма.
Кобылкин сразу заметил, какое впечатление произвело на Марью Егоровну сообщение о его профессии.
– Барышня милая, – заговорил он, – простите меня, старика, из ума выживаю, помучаю вас…
Марья Егоровна уже успела оправиться от внезапно овладевшего ею смущения.
– Нет, чем же вы можете помучить меня? – произнесла она. – Вы меня желаете допрашивать?
– Уж и допрашивать! Да нет же, просто мне хотелось бы поговорить с вами…
– По долгу вашей службы?
– Нет, как частное лицо…
– Что же вам угодно знать?
Мефодий Кириллович на мгновение замялся и ответил:
– Да, по возможности, милая барышня, все.
– Я буду вам отвечать, спрашивайте…
– Что же, и на том спасибо, хотя, признаюсь, лучше, если бы вы повели рассказ сами… Скажите, ничего особенного вы не заметили в вашем отце пред его кончиной? Ничего он не говорил?
Марья Егоровна задумалась.
– Сейчас я вспомнила одно обстоятельство, но я думаю, что оно решительно не имеет никакого значения.
– Какое, какое, милая барышня? – так и встрепенулся Кобылкин, – говорили вы о нем кому-нибудь?
– Нет, я сейчас только припомнила его…
– Что же такое? Что?
Сердце Мефодия Кирилловича так и трепетало. Ему казалось, что конец путеводной нити сейчас будет в его руках.
– Видите ли, когда отец говорил со мной о своих планах на будущее, в нашем купе вдруг раздался какой-то особенный свист, шипенье. Папа страшно перепугался, побледнел, затрясся.
– Так, так, – вдохновился Кобылкин, – это где же было? За какой станцией?
– Последняя пред Петербургом, Любань, кажется.
– А что это за свист? Что за шипенье? На что были похожи эти звуки?
– Не знаю, я ни с чем не могу их сравнить.
– Звуки потом не повторялись?
– Как будто я их слышала за мгновение до смерти папы. Но я ни в чем не уверена.
– И только?
Под гнетом тоски
– Да, больше ничего особенного, что бы обращало внимание, я не помню; когда меня спрашивали, я не сказала вот этого одного. Совсем забыла! Но скажите, ради Бога, неужели вы подозреваете, что это несчастье не случайное?
– Не знаю, милая барышня, не знаю ничего пока, – ответил Кобылкин. – Никаких у меня нет подозрений, но уже докладывал я, что наш Питер всем зельям зелье… Все может быть! Будьте добры, я знаю, тяжело вам вспоминать, но расскажите мне все, что вы говорили с вашим несчастным отцом в последние минуты. Не смущайтесь! Расскажите, даже если последняя беседа касалась какого-нибудь семейного дела. Прошу вас, умоляю вас… Доверьтесь старику, помните, я – ваш единственный друг теперь.
Молодая девушка после минутного колебания решилась на откровенность. Тон Кобылкина был задушевный, в душу проникающий, и подкупил ее. Марья Егоровна заговорила, но все, что касалось Кудринского и ее недавних чувств к нему, она обошла молчанием.
Кобылкин слушал ее, затаив дыхание.
Рассказ длился не особенно долго и, когда Марья Егоровна смолкла, Кобылкин почувствовал себя разочарованным.
Кроме совершенно непонятных слов Воробьевой о таинственном свисте и шипении, которые всегда могли быть объяснены самыми естественными причинами, Мефодий Кириллович решительно ничего нового не узнал от своей собеседницы. Все, что говорила она, ему было уже известно, и Кобылкин видел, что молодая девушка была с ним вполне откровенна и более ничего не могла ему сообщить.
– Вы, кажется, не здесь родились, в Сибири?
– Да, за Амуром…
– В Манчжурии, у китайцев, стало быть… Вот даль-то… Путешествовали летом с папашей? Так, я думаю, приходилось видеть пречудесный денек, небо ясно-голубое, ни облачка. Вдруг откуда ни возьмись тучи, гром, молния, ливень. Хорошо, если вы захватили с собой, так, на всякий случай, зонтик. Без него беда просто. То же и в жизни. Зонтик на случай жизненных бурь всегда нужно иметь. Так-то, прощенья прошу, помните, что у вас есть бескорыстный друг, ваш покорный слуга.
Мефодий Кириллович низко поклонился молодой девушке. Та протянула ему руку.
– Откуда это у вас? – воскликнул Кобылкин в этот же момент.
– Что?
– Это кольцо.
Кобылкин с жадным любопытством рассматривал железное кольцо с изображением змеи, кусающей свой хвост.
– Его постоянно носил мой отец, – ответила Марья Егоровна.
– И теперь оно перешло к вам? Так, так! Какая чудная работа! Не знаете, где приобрел его наш батюшка?
– Я, как помню себя, постоянно видела его у отца. Он никогда не расставался с ним.
– Просто, но превосходно. Антик, уника! – воскликнул Кобылкин. – Не позволите посмотреть поближе?
– Пожалуйста! – и Марья Егоровна, сняв кольцо, передала его Мефодию Кирилловичу.
Тот словно позабыл о том, что совсем собрался уходить. Присев к столу, на котором стояла уже зажженная лампа, он весь ушел в изучение так заинтересовавшей его вещицы. Откуда-то у Мефодия Кирилловича появилось в руках увеличительное стекло, и он стал рассматривать через него кольцо.
– Тут какая-то надпись, – словно про себя промолвил он, – иероглифы какие-то.
– Надпись? – удивилась Маша, – я и не знала…
– Вероятно, по-китайски… Вот, взгляните…
Кобылкин протянул молодой девушке кольцо и увеличительное стекло.
– Это – татарская надпись! – воскликнула та, едва взглянув.
– Татарская? А не знаете, что она означает в переводе?
– Нет… Повторяю, отец эту безделушку особенно ценил и постоянно говорил, что после его смерти я должна носить это кольцо, не снимая его.
– А больше батюшка ничего не говорил вам?
– Нет… Я думаю, что это амулет какой-нибудь.
– Вернее всего… Однако, позвольте мне его возвратить и откланяться вам.
Мефодий Кириллович внимательно следил, как надевала Марья Егоровна кольцо.
– Итак, я ухожу, – произнес он в дверях, – обо мне, милая барышня, помалкивайте, колечко берегите, больно оно хорошо!
Он вышел, оставив Марью Егоровну в большом недоумении.
Воробьева была буквально ошеломлена этим нежданным посещением. Ей показалось, что Кобылкин явился неспроста. Если же это было так, стало быть, отец ее, единственное близкое в целом мире существо, стал жертвой какого-то таинственного преступления.
Наконец, Марья Егоровна почувствовала, что более она не может переносить ни своего одиночества, ни томления и ожидания.
Она решилась действовать, чтобы рассеять гнетущее чувство.
„Я не могу ждать более, я сама поеду к нему!“ – решила молодая девушка.
Адрес Кудринского был известен. Вместе с тем, Алексей Николаевич, лишь только Марья Егоровна поселилась в отеле, позаботился о том, чтобы к ее услугам всегда был готов отдельный экипаж.
Воробьева громко позвонила и приказала как можно скорее подавать лошадей.
Змея
Сердитый, обескураженный, недовольный собою вышел Мефодий Кириллович от Воробьевой.
„Свист, шипенье! Черта ли в них толку! – говорил Кобылкин сам себе. – Ну, там колесо об оси, ну, там железо о железо, мало ли что! Нет, старье! Мозг отупел, ничего соображать не могу!…“
Никогда еще Мефодий Кириллович Кобылкин не бывал в таком положении, как теперь. Легко ему удавалось распутать всякое дело, но во всех этих случаях, в основе их, всегда лежало преступление; там же, где было преступление, был налицо и преступник, стало быть, и след был всегда налицо; но в том случае, с которым теперь приходилось столкнуться старику Кобылкину, преступления не было, а если оно и было, то прежде всего приходилось доказывать его существование. Первый и самый главный вопрос осложнялся: как доказывать то, чего, может быть, и не было?
„Нет, брошу это дело!“ – решил старик и даже попытался, было не думать ни о Воробьевой, ни о смерти ее отца.
Мефодий Кириллович уже миновал памятник, как вдруг из темноты прямо на него вынырнул оборванный, обтрепанный мальчишка.
– Индейская змея кобра в Петербурге – цена три копейки, – вопил он надтреснутым, гнусавым голосом, – купите, господин, цена три копейки…
– Что? Змея! Кобра? – весь так и вздрогнул Кобылкин, словно по его телу пробежала электрическая искра.
– Индейская кобра, цена три копейки! – повторил оборвыш, протягивая старику четвертушку бумаги с напечатанным на ней текстом.
– Кобра! Какая кобра? – спросил он оборванца.
– Не знаю, извольте прочитать… цена три копейки… Да не задерживайте, господин!
Кобылкин сунул оборвышу пятачок и получил листок. Он подошел с ним к фонарю, но тот только мигал сверху, и при его свете разобрать что-либо было невозможно.
Это сначала раздосадовало Мефодия Кирилловича. Разгорелось любопытство, а удовлетворить его было нельзя. Кобылкин огляделся; прямо через площадь видны были ярко освещенные окна небольшого ресторанчика.
