Эдуард Хруцкий - Полицейский

Год этот он прожил лихорадочно, горячечно как-то. Когда не было Кручинина летом, они уезжали на смешном прогулочном пароходе Островской линии на Крестовский остров. Садились у Летнего сада и мимо Выборгской, Ботанического сада, Черной речки, Новой деревни, Славянки прямо на Крестовский остров. В знаменитый сад, который никогда не посещали знакомые Лены Кручининой. Там они обедали в дощатом, летнем ресторане.

Бахтина здесь знали, поэтому кормили отменно. Потом, ближе к вечеру, они уезжали к нему на Офицерскую. Когда же Кручинин был в Петербурге, то встречи их становились реже. Иногда она приезжала к нему на Офицерскую, иногда они уезжали на паровом трамвае со Знаменской площади до конечной остановки деревни Мурзинки и гуляли там по дороге вдоль рощи.

Перед самым Новым годом, кухарка Мария Сергеевна, ворвалась в его кабинет: — Барин, к вам господин. — Какой? — Важный очень. Одет богато, как шулер. — Проси, — усмехнулся Бахтин. — За время службы у него Мария Сергеевна выработа ла собственную градацию социального положения его гостей. Бахтин надел пиджак и вышел в гостиную. В кресле сидел Глебов.

— Чем могу? — Он даже голосом не выдал своего волнения. Глебов подошел, протянул руку.

— Квартира казенная? — поинтересовался он. — Видимо, о трех комнатах?

— Да. — Бахтин пытался предугадать, когда известный петербургский златоуст перейдет к главному.

— Чин на вас, Александр Петрович, надворный советник, переводя на армейскую величину, подполковник. Стало быть, дослужились до звания ваше высокоблагородие. А жалованье ваше? — А, собственно, зачем вам?

— Зачем мне? — Глебов достал сигару, вынул из жилетного кармана золотые ножнички, обрезал кончик. — Позвольте спички. Бахтин взял со столика коробок, протянул ему.

— Мерси. — Глебов выпустил тугое облако дыма. — Итак, жалованье ваше со всеми надбавками за чин одна тысяча четыреста тридцать рублей в год. Так?

Бахтин молчал, догадываясь, куда направляет беседу Глебов.

— Взяток вы не берете, это я знаю доподлинно. Наградные к праздникам, за удачные дела — пусть пятьсот в год, столовые вы не получаете.

— Простите, Петр Петрович, кто дал вам право приходить ко мне и считать доходы? — Справедливо, милый друг… — Извольте говорить со мной без амикошонства.

— И это справедливо. Так вот, Елена мне рассказала все. Вы думаете, что я негодяй, не желающий счастья дочери. Ошибаетесь. Если бы она полюбила вас девицей и вы пришли ко мне, я бы отдал ее вам, правда, перевел бы вас на другую службу. — Куда же? — усмехнулся Бахтин.

— В ваш же департамент, чиновником, старшим письмоводителем, помощником столоначальника, потом столоначальником.

— Благодарю, Петр Петрович, я знаком с устройством департамента полиции.

— Но сейчас я не могу, чтобы Елена бросала мужа. Кручинин — господин со связями, вхожий в дом графа Фредерикса, вы можете опять попасть в историю. — Что вы хотите от меня? — Оставьте Елену в покое. — Это зависит не только от меня.

— Вот письмо. Подождите, не читайте. Елена делает это не только ради вас, но и ради нашей семьи. Когда-нибудь вы это поймете.

«Саша! Милый! Прости меня. Я отреклась от тебя, но так будет лучше для всех. Прости. Елена».

Бахтин подошел к окну. На мостовой околоточный надзиратель гонял прочь ломового извозчика. Околоточный грозил ему кулаком, затянутым в кожу перчатки, а извозчик, видимо хвативший лишку, кланялся шутейно в пол, как купец Иван Калашников из спектакля Народного театра. — Что мне передать Елене, Александр Петрович? — Я выполню ее просьбу. — Честь имею.

Бахтин стоял не поворачиваясь. Скрипнула дверь, и Глебов сказал:

— Вы знаете, зачем я пересчитывал ваши деньги? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Их очень мало, чтобы устроить жизнь для женщины, привыкшей к определенному образу жизни, но одновременно очень много, чтобы потерять за один день. Дверь хлопнула. Бахтин так и не обернулся…

Наступила ночь. Немецкую границу миновали и покатил поезд к Берлину.

А там уж и Эйдкунен, немецкая пограничная станция.

Над вокзалом Вержболово висели тучи. Они наплывали со стороны Варшавы и были угрожающе темными. Не просто черными, а с каким-то синеватым отливом даже.

Родина встречала плохой погодой. Первый, кого увидел Бахтин, был начальник жандармского пограничного управления полковник Веденяпин. Занимаясь делом братьев Гохман, Бахтину часто приходилось работать с ним, так как жандармский пограничный пункт выполнял чисто полицейские функции. Он искренне обрадовался полковнику.

Веденяпин увидел его в окне, приложил руку к козырьку, поспешил за вагоном.

Наконец лязгнули буфера, и состав замер у перрона. Веденяпин вошел в купе. Они крепко пожали друг другу руки.

— Александр Петрович, стоянка долгая. Милости прошу ко мне, закусить.

Бахтин спустился на перрон, заполненный толпой пассажиров, посмотрел на здание станции, украшенное чуть позеленевшим от времени орлом, и понял, что он дома. Чувство это было секундным, обжигающим и радостным. Разве ему плохо было в Париже? Наоборот. А вот приехал в Россию и вздохнул облегченно. Видно, такая уж его судьба. Видно, повязался он до могильного креста с этой нелепой и доброй страной.

Обедали они в кабинете Веденяпина. Обед был отменным, вино восхитительным. К кофе подали ликеры.

— А теперь за вас, Александр Петрович, за голову вашу светлую, за награду. — Полковник дотронулся пальцем до розетки Почетного легиона, в петлице бахтинского пиджака.

— Спасибо, Андрей Валерианович, от всей души. Я тоже за вас и за награду вашу выпить хочу.

— Как это? — Веденяпин даже покраснел от удовольствия.

— А вот, — Бахтин достал из кармана номер парижской «Официальной газеты», — здесь имеется правительственное сообщение о награждении вас орденом «За заслуги» и двух ваших унтеров медалями.

— Спасибо, Александр Петрович, уважили, спасибо. А то у моего-то предшественника Мясоедова восемнадцать иностранных наград было. А за что? Спасибо, не забыли. — Это не я, это французы да литератор Кузьмин.

— Светлый человек Евгений Петрович, нынче либеральные литераторы про наши полицейские дела писать стесняются, как бы в связи с департаментом не уличили.

— Русский либерал, — засмеялся Бахтин, — понятие особое. Презирать полицию у них признак хорошего тона. Бороться с судопроизводством — мужество. А почитайте статьи, послушайте речи, особенно в Татьянин день, об ужасах нашего Уголовного уложения. Люди, сидящие в тюрьмах, для них меньшие братья. Они забывают, что защищают убийц и разбойников. А еще Шекспир сказал, что ничто не одобряет порок, как излишняя снисходительность.

— Правы, голубчик, ох как правы. А теперь вот. — Веденяпин открыл стол, достал наган-самовзвод, протянул Бахтину.

— А зачем он мне, Андрей Валерианович? — с недоумением спросил Бахтин.

— Такое дело, мой дорогой. Мясоедов, о котором я изволил вспомнить, был, конечно, жуликоватый господин, но работать умел. Великий агентурщик. Часть своей личной агентуры передал мне. Так вот, один из них, по кличке Пекарь, дал мне информацию особо ценную, вас касающуюся. — Меня?..

— Да, голубчик, вас. Кому-то вы сильно на хвост наступили с делом братьев Гохман, поэтому вас и приказано убрать. — Кому? — Бахтин внутренне собрался.

— Кто исполнители, не известно, а организатор некий Жорж Терлецкий. Знаком он вам?

Бахтин сразу вспомнил эту фамилию. Пятидесятилетняя вдова сенатора Попова, убитая якобы племянником, дело попрыгунчиков. Хотя арестованные и не показали на бывшего лицеиста, но он стоял за этой бандой. — Так знаком он вам? — переспросил полковник. — Еще бы. — Опасный субъект? — Как и все.

— Так что берите наган и патроны. В соседнем купе, вы уж не обижайтесь, поедут двое моих унтеров в штатском, повезут в Питер кое-какие изъятые ценности. Заодно они за вами присмотрят. Веденяпин достал часы, щелкнул крышкой. — Пора, мой друг, пора.

— Покоя сердце просит, — в тон ему ответил Бахтин.

А на перроне маленький оркестрик играл вальс «На сопках Маньчжурии». Мелодия его была знакома и нежна. Внезапно в музыку оркестра ворвался медный, требовательный звон колокола, ему ответил свисток обер-кондуктора, басовито крикнул паровоз, задудел стрелочник. Это была музыка железной дороги. Симфония станций, баллада паровозов, элегия стальных рельсов.

И вновь серебристая трель обер-кондуктора. Вновь ему отвечает паровоз…

Выстрела Бахтин не услышал, просто пошло трещинами в двух сантиметрах от его головы вагонное стекло, а пуля мягко щелкнула в бархат обивки. Он рванул из кармана наган, выскочил на площадку, стреляли с другой стороны, не с перрона, а от пакгаузов. Да какой там. Разве увидишь что. Поезд набирал скорость.

В Петербург приехали в полдень. Унтеры ловко подхватили немудреный багаж Бахтина. На перроне его ждали Кузьмин, старший надзиратель Литвин и пристав Литейной части полковник Савронский. Кузьмин — друг, Литвин — вернейший помощник, а при чем здесь Савронский? Видно, привалило дело какое-то срочное. Усевшись в пролетку, Бахтин спросил пристава: — Ну что, Гаврила Мефодьевич, плохо?