Табба привычно последовала ее примеру, пару раз едва не оступилась, но все-таки удержалась, и вскоре они оказались в довольно просторном помещении, тускло освещенном керосиновой лампой.
Нищих здесь было четверо. Заправлял по старшинству всеми вор Сучок. Рядом с ним на деревянном ящике сидел варнак по кличке Хомут, здоровый и наглый, обнимавший новую кудрявую полюбовницу Ваську. Напротив расположился очкастый, неуверенный в себе бывший учитель Очко, прозванный так не только за наличие окуляров, но и за необыкновенную трусость и осторожность.
На столе находились ополовиненная бутыль мутного самогона, грубо нарезанная колбаса, ветчина, хлеб, лук.
— Привела артистку! — громко сообщила Зоська и подтолкнула Таббу к Сучку. — Так бы и окочурилась, ежли б не забрала!
Сучок по-хозяйски приобнял озябшую девушку, налил полстакана водки, вложил в руку хлеб с колбасой и луком, кивнул:
— Опрокинь!
— А чего ей опрокидывать? — обозлился вдруг Хомут. — Да еще со жрачкой! Хоть копейку сегодня принесла?
— Заткнись, — незлобиво бросил ему Сучок и снова обратился к Таббе: — Выпей, а то, не дай бог, застудишься.
Артистка понюхала хлеб с луком, выдохнула воздух и медленно опорожнила стакан. Стала закусывать, громко сопя и вытирая заслезившиеся глаза.
— Ишь, как за ней ухаживает! — хмыкнула Зоська. — Ровно как за принцессой!
— А она принцесса и есть, — заметил Очко. — Имя гремело так, что весь Петербург только и мечтал оказаться в одной компании с примой.
Зоська зашлась длинным, тоненьким смехом.
— Ой, милости Божии… Петербург мечтал, а мы сидим с ней в одной компании и самогонку жрем!.. Вот ведь какая радость привалила нам.
— Вы зря смеетесь, — возразил бывший учитель. — Я, к примеру, до того, как оказаться здесь с вами…
— Закройся, Очко! — вдруг резко остановила его прима. — Который вечер одну и ту же баланду травишь!.. — Налила себе еще водки, в один взмах головы выпила. — Нет здесь ни примы, ни бывшего учителя, ни бывшего вора! Ни даже этого тупого идиота, — кивнула она на Хомута, — воображающего себя спаленным помещиком!.. В дерьме живем, дерьмо жрем, в дерьме и подохнем!
— Это я идиот? — возмутился Хомут, багровея лицом. — Это я в дерьме живу?
— Хомут, ей-богу, схлопочешь! — насупился Сучок. — Жми свою сявку и не вспухай!
«Сявка» обиженно подняла на защитника глазки, захлопала намазюканными ресницами.
— Гриша, меня обижают.
Хомут грозно поднялся.
— А я зараз кое-кому объясню, как надо беседовать не с прошмандовкой, а с уважаемой мадамой!
Он только успел сделать одно движение, как Табба метнулась к нему, вцепилась в волосы и стала рвать физиономию мужика грязными скрюченными пальцами.
Сучок моментально включился в драку, стал бить Хомута табуреткой по голове, женщины — Зоська и Васька — с визгом пытались их разнять, оттащить в сторону артистку, но та не отпускала жертву, била, кусала, царапала.
В какой-то момент она схватила здоровенный нож, отпрыгнула в сторону, заорала во всю глотку:
— Прирежу любую тварь, которая приблизится!.. На место!.. Всем на место!.. Сидеть, жрать, пить и заткнуть свои лоханки!
Первыми сели мужики, затем их примеру последовали бабы. Табба постояла какое-то время, бешено обводя всех глазами, заняла свое место, налила самогонки, выпила хмельно и жадно.
— Это по-нашенски, — негромко заметил Сучок.
Эти слова почему-то рассмешили Зоську, она стала тоненько визжать, мотая головой в подоле. За нею хихикнула Васька, после чего удивленно захрюкал Хомут, а когда к общему смеху подключился и Сучок, все стали рыготать, как ненормальные.
Артистка недоуменно смотрела на них, затем сама пару раз хохотнула и вдруг затянула мощно и красиво:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая ма-ать!
Присутствующие притихли, уняв смех, затем собрались и разноголосо подхватили:
Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная.
Живой ли отец мой и бра-ат!..
Поезд Санкт-Петербург-Варшава-Париж остановился на станции Вильно всего на пятнадцать минут и стоял под полными парами, готовый к отбытию.
На перроне, между спешащими пассажирами, носильщиками, фланирующими полицейскими, появились две женские персоны — одна совсем юная, шестнадцати лет, вторая же была немолода, лет сорока пяти, с большим пучком волос на затылке. Одеты обе были весьма изысканно, шагали вдоль поезда с достоинством, без особой торопливости, их сопровождали три господина в дорогих одеждах. Сзади тащился носильщик, нагруженный двумя увесистыми чемоданами.
Это были Сонька Золотая Ручка с Михелиной. Рядом с ними следовали воры Улюкай, Безносый и Резаный.
Чулпан и Крайний держались метрах в десяти сзади, вели наблюдение. Они быстро вычислили хвост за Сонькой — молодого господина с тросточкой, подчеркнуто неторопливого и как бы рассеянного, но не отстававшего от воровки и ее свиты ни на шаг.
Михелина выглядела совершенно очаровательно, на ней были кокетливый яркий дождевичок и модная шляпка на голове, счастливая улыбка не сходила с ее лица.
Возле вагона первого класса вся компания остановилась, Сонька предъявила проводнику билеты, и к ним подошли Чулпан и Крайний.
Стали прощаться, Сонька и Михелина расцеловались со всеми ворами, и Крайний шепнул товарищам:
— Хвост… Господин сзади.
Тот действительно держался недалеко от Соньки и воров, озабоченно вертел головой, делая вид, будто выглядывает кого-то.
— Убрать? — решительно спросил нахмурившийся Улюкай.
— Не надо, — с улыбкой ответила Сонька. — Сами справимся. — И посмотрела на дочь: — Верно, Миха?
— Конечно, мамочка! — поцеловала ее дочь. — Все будет лучшим образом.
Сонька степенно поднялась по ступенькам в вагон, Михелина последовала ее примеру. Следом за ними протискался носильщик с чемоданами.
Купе, в котором им надлежало ехать, ничем особенным от прочих не отличалось, носильщик задвинул чемоданы под полки и, получив полагающиеся чаевые, исчез.
Воровка с дочкой подошли к окну, чтобы на прощание помахать провожающим рукой, увидели, как шпик в последний момент вскочил на ступеньки вагона, и состав тронулся.
Паровоз протяжно гудел, перрон вместе с провожающими медленно уплывал назад.
Михелина повесила плащик на крючок, помогла матери раздеться, с легким упреком заявила ей:
— Тебе очень хочется тащиться к этой своей сестре?
— Не хочется, но надо, — пожала плечами Сонька.
— Но ты же не любишь своих родственников.
— Не люблю, — согласилась Сонька. — Но может так случиться, что это будет последняя моя поездка на родину.
— Ты собираешься умирать?
— Я собираюсь жить, — засмеялась Сонька. — Но на могиле мамы я обязана побывать. — Она увидела, как мимо их купе прошел шпик, закрыла дверь.
— Ты думаешь, он нас пасет? — спросила Михелина, тоже заметившая филера.
— А кого же еще? — пожала плечами мать.
— Что будем делать?
Воровка присела рядом с дочкой.
— Надо от него избавиться в ближайшее время. В Варшаве нас могут взять.
— А как избавиться?
— Надо вынудить его поухаживать.
— За тобой? — подняла брови Михелина.
Сонька рассмеялась.
— За мной уже не ухаживают. За мной следят. — Мать приобняла дочку. — Надо, чтобы он обратил на тебя внимание.
— Выйти в коридор?
— Да, возьми журнал и поскучай там. Он непременно к тебе подойдет.
— С ним надо кокетничать?
— Обязательно. Но помни, что это шпик.
— Мама, по-твоему, я полная дура? — обиделась Михелина.
— Наполовину.
— Мам…
— Прости. — Мать поцеловала дочку. — Обязательно надо вывести его в тамбур.
— Зачем?
— Ты должна будешь расположить его к самым непристойным действиям.
— Чтоб он стал хватать меня?!
— Чем больше, тем лучше. И тут появлюсь я.
— А что ты с ним сделаешь?
— Увидишь. — Воровка поднялась, взяла из сумочки длинную пилку для ногтей, предупредила: — Я сейчас.
— А куда?
— Сейчас, сказала.
Она вышла из купе, увидела в проходе филера, глазеющего на проплывающие пейзажи, направилась в конец вагона.
В тамбуре она попробовала приоткрыть одну из дверей, не получилось. Тогда она просунула пилочку в замок, пошевелила ею, подвигала, и вскоре дверь поддалась.
Вернулась. Перед тем как войти в купе, мило улыбнулась шпику и снова присела к дочери.
— Можешь действовать.
Та достала из сумочки модный журнальчик и вышла из купе, закрыв за собой дверь. Остановилась возле окна, стала лениво листать чтиво.
Шпик по-прежнему стоял в проходе. Несколько раз взглянув в сторону скучающей девушки, он с улыбкой направился к ней.
