Несмотря на то, что клетка подорвала его здоровье (он постоянно покашливал), она не сломила его дух. Он боролся – это было видно по глазам и действиям; он боролся сам с собой и с окружающей средой, оставив тело умирать.
– Ей, ты! – окликнул его Зорик.
– О, – залепетал человек, – ты проснулся. Не надо тебе здесь быть. Это ковай. Абунай! Ты уходи отсюда.
– А что это и как это сделать? – спросил Зорик, осматривая решётку.
– Как сделать? – человек широко улыбнулся, обнажая щербатый рот с чёрными зубами. – Умереть. Да, так многие пытались сделать. Это выход не только отсюда.
Зорик смотрел то на этого странного человека, то на решётку, их разделявшую. Что-то ему нравилось в этом видать давно потерявшем рассудок человеке, который дёргался и произносил нелепые фразы. Его движения и манера говорить не вызывали чувства опасения, а наоборот заставляли его уважать. Человек молчал, стоя всего в метре от Зорика; у него дёргалось веко.
Решётка была сделана из толстого металла, который сложно сломать, даже при таком количестве ржавчины. Тут неплохо бы иметь двухпудовую кувалду, да где её взять – в камере не было ничего, что можно было бы использовать, как молот. В камере не было ничего из того, что вообще можно использовать: матрас был настолько дряхлым, что развалился бы при первом же ударе, а всё остальное было намертво закреплено за стены или пол. Да и нужно ли было проделывать тайный лаз между двумя камерами, если обе выходят в один коридор?
– Они скоро придут. Они всегда приходят и забирают одного. Тебя тут ещё не было, – человек вдруг сел по-турецки на пол, сложил руки на груди и начал раскачиваться, – когда нас было много. Но они приходили и забирали одного. Всегда одного. Нас было много, но каждый был один. И так было всегда. Я последний в этой камере, скоро и меня заберут. А знаешь, почему?
– Почему? – спокойно спросил Зорик, решив подыграть ему.
– "Иттэ кимасу", кричали они мне. Все уходили спокойно, без крика. Это не страшно, когда всем скопом, когда толпой. Страшно, когда один. Каваии, это было красиво, как у вас говорится. Поначалу это было смешно, кто-то шутил и смеялся, но потом стало не до шуток. Каждый день они приводили новых людей и забирали одного из старых, а потом стало мало новых, но они всё равно забирали старожилов. Но я сидел здесь. Я видел их лица и впадал в ужас, пока не смирился, что так и будет. И вот я остался один, а передо мной сидишь ты. – Тут он сделал паузу, вглядываясь в пол. – Это как бросать монетку – вероятность одно из двух, только не нам это решать.
Он встал, кряхтя, на ноги и встал лицом к стене.
– Я больше ничего не скажу, пусть будет, как будет.
Зорик долго стоял около решётки и смотрел на этого человека, который не шевельнулся ни разу. Тогда он сел снова на свой матрас и стал ждать. Несколько раз ему казалось, что человек плачет: всхлипывающие звуки, слабо дёргающиеся плечи выдавали его. Но Зорик решил не тревожить этого бедолагу, пусть отдохнёт.
Дверь противоположной камеры отворилась тихо настолько, что Зорик этого даже не заметил. Лишь только по реакции худого человека он что-то заподозрил и вскочил на ноги. За решёткой к человеку невероятно тихо подходили двое в чёрных костюмах с чёрными капюшонами на головах, скрывающие их лица. Человек стоял, вывернувшись из угла так, чтобы видеть их, и не двигался. Когда они подошли к нему, он не сопротивлялся, а сразу пошёл к двери, они же последовали за ним. Шёл он неспешно, чеканя шаг – он был горд, даже рад этому. В шаге от двери, из-за которой пробивался внутрь голубоватый свет, он остановился на секунду.
– Иттэ кимасу, – сказал он с дружелюбной улыбкой и вышел вон; дверь захлопнулась, оставив Зорика одного.
Его вдруг с головой накрыло сильное желание поспать, и он пошёл на свой матрас с клопами. Уже сквозь сон, сквозь закрывающиеся глаза, сквозь расплывчатые краски он видел, как медленно стекается вода на потолке на образовавшийся нарост камня, как плавно капля набирает весь и становится всё более выпуклой. Он видел, как тонкие струйки воды дают новую короткую как всплеск жизнь, как капелька вытягивается и отрывается от потолка, и как она летит, приняв в мгновение форму шара, как колышется в её отражении он сам. Долетев до пола, капля разбилась на десятки брызг, а после маленькой лужицей застыла во вмятине.
Ему хотелось спать, даже ветер и сырость не могли отвратить его от этого желания. Перед глазами шли разнообразные образы; то были несвязанные между собой отрывки из фильмов, в основном отрывки о природе, о зелёных лесах и полях, о речках и ловле рыбы. Иногда в этих образах мелькал он сам, иногда другие люди, но более расплывчато. Он вспомнил, что нельзя спать на холоде, а то рискуешь замёрзнуть и не проснуться.
Перед глазами возник образ того худого измождённого холодом человека, он улыбался. Тонкие волосы на его голове вольно плясали, следуя ветру, кожа была сухая и обветренная, губы потрескавшиеся, а зубы чёрные, полусгнившие. Но глаза до сих пор не покидал блеск, тот самый блеск, говорящий о том, что воля человека не сломлена. Если его и увели на смерть, он встретил её достойно. Более достойно, чем многие на полях сражения, спрятавшись под знамёна и огнестрельное оружие. Более достойно, чем защитники природы, встающие на пути бульдозеров, покрывающие всех законами. Более достойно, чем все те, кто бросаются на смерть ради кого-то, ради страны, ради семьи. Он умер ради себя, не отдав свою жизнь никому, кого потом могут осудить. Он удержался от соблазна и не продался никому, только себе.
Постепенно образ стал улетучиваться, на его место пришла темнота потолка и два чёрных капюшона, склонившихся над Зориком.
– This is a very cool thing, you know. – Глухо произнёс один из них.
Зорик лежал, обдумывая ситуацию. Да, всё происходило, как и говорил тот человек: страшно, когда один, и никого нет, кто бы помнил. И сейчас он был один, а подле него стояли эти двое, и следовало за ними идти, его ждали снаружи.
– Come on. It's time to go.
Он не понимал, что они ему говорили, но по интонации догадывался, что его зовут наружу. Ему было страшно. Так страшно, как не было никогда за всю жизнь – от боязни неизвестности он не мог пошевелить конечностями, не то, что встать. Он хотел резко вскочить и броситься бежать, но не мог, хотя очень старался. Ноги, руки, всё тело онемело до потери чувств от неудобного лежака и ветра, а двое в капюшонах всё стояли рядом, ожидая его.
Из приоткрытой двери прозвучал утробный звук гонга, приведя в колебание воздух – он ощутил это носом, когда там зашевелились волоски. В этот самый момент капюшоны подхватили его за руки и выволокли наружу, где у него от яркого света померкло в глазах.
– О! Не ли это? Если что, так я могу. Иначе я вам кто. Или нет? – раздался издалека и сверху громкий голос.
– This is your new slave, master. It is time… to judge him.
Зорик, наконец, прозрел и смог разглядеть помещение и тех, кто говорил. Он стоял посреди огромного сводчатого зала с массивными мраморными колоннами. Впереди на возвышении в троне сидел пухлый человек в мантии и короне, а справа от него в мягком кресле чинно восседал тоже пухлый человек, но он был повыше первого и был брит налысо. Лысый заговорил.
– Your majesty…
– Да! Я всё знаю и всё помню, не надо напоминать! Мне просто хочется поговорить с человеком, пусть он и не такой как мы. Ну, скажи мне, как тебя зовут, – сказал он с улыбкой, даже ласково.
– Зорик…
– Хватит! Ты, – в ярости закричал вдруг он, – не для этого сюда приведён! Визирь.
– Yes.
– Продолжим суд.
– As you wish. As I said, this is your new slave. I need your answer. And now I repeat: guilty or innocence?
– Я думаю, что innocence!
В то же мгновение пол под Зориком зашатался, что-то хрустнуло, и он начал проваливаться вниз, всё глубже и глубже по широкому тёмному тоннелю. Дыра, в которую он провалился, и которая вела к свету, превращалась в точку, уходя в небо, а внизу была полная темнота.
Он лежал на операционном столе, стянутый лямками по рукам и ногам. Вокруг него стояли лампы дневного света, светившие ему прямо в глаза, выдавливая из них слёзы. Что-то громко жужжало рядом, противно похлюпывая. Потолок казался живым: он чавкал и причмокивал, как собака, когда пожирает кусок мяса – так же жадно и взахлёб. Вокруг стоял противный запах переваренного мяса, такого, когда в него тыкаешь вилкой, а оно разваливается на ровные угловатые кусочки; было что-то приятное в этом.
Сверху что-то капало, он чувствовал это всем телом, ибо капало на него, но посмотреть не мог – голова была прижата железной диадемой, закреплённой на полу. Что-то с солоноватым запахом изредка капало на него сверху, заставляя охлаждаться. При любом движении головы острые края диадемы впивались в кожу и нещадно резали её.
– Хеллоу! Май диэ. Сейчас покемоны будут плясать с тобой, – дверь захлопнулась метрах в десяти от его головы.
