Во все остальные стороны простиралась горная тайга, где очень много зверей и почти нету людей. И где спустя месяц уже начнет приближаться зима, выпадут первые снега. Вовка все пытался сообразить, где же избушка Григория? То есть он знал, где она расположена, но не привык выбирать направления, ориентироваться в пространстве. Он всегда двигался по тропинкам, по давно натоптанным путям, и сейчас судорожно думал: как же выйти к той, памятной, избушке? Вроде бы, надо поискать тропинку во-он в том направлении… Или примерно вон в том? Ладно, он еще поищет завтра, а пока что надо думать о ночлеге.
В животе бурчало; Вовка не умел найти ничего съестного в набитом едой августовском лесу. Перетянув от злости ремнем брюхо, Вовка старался не вспоминать оставленную на столе поджарку. Ладно… Мы с Гришей это вам еще припомним.
А пока делать нечего, и ночь с десятого на одиннадцатое августа Вовка провел прямо в лесу. Прошел ливень, как только село солнце, а после него стало холодно, даже пар вырывался изо рта. Дягилев прикорнул под корнями огромной пихты; наломал веток, устроился на этом душистом, мягком ложе. Уже засыпая подскочил: веночки из пихты! Он как покойник! Но природная лень победила, Вовка так и остался на пихтовых ветках.
Весь день одиннадцатого он шел примерно туда, где должен находиться перевал, а за ним Гришина избушка. Звериные тропы — не очень надежная дорога; то ветки смыкались над ними так низко, что били Вовку по лицу — медвежьи тропы. То Вовка находил хорошую, высокую тропу, пробитую, наверное, маралами, и удобная тропа вдруг изгибалась, уводила в каком-то ненужном направлении. Приходилось бросать эту, искать какую-то другую тропу, а когда Вовка ее находил и уже радовался, что худшее позади — раздавался вдруг тяжелый всхрап, и приходилось опять сворачивать с тропы, чтобы не иметь дела с лосями, делать крюк в несколько километров.
Трудно сказать, сколько он прошел, этот убогий человек, но и вечером перевал оставался еще где-то далеко, даже не очень понятно, на каком расстоянии от Вовки. Опять наваливался вечер, опять ночевать с пустым желудком, ночевать в лесу… А ведь он уже не молоденький! Нежно любя себя, Вовка Дягилев старательно считал, сколько ему, и получалось — скоро уже будет сорок.
Оставалось одно: разжечь костер повыше, просидеть всю ночь хоть в каком-то, но тепле. Так сидел Вовка Дягилев долго, на вторую половину успела повернуть эта холодная горная ночь, пока услышал он какой-то звук… вроде бы, не обычный звук для таких вот таежных ночей. Звук повторился. Вовка припал ухом к земле, ощутил мельчайшие колебания. Все ясно — кто-то шел по лесу в его сторону.
Вовка отбежал от костра, приготовил ружье — единственное, что захватил — опрометью выбегая из избушки. Да, по тропинке кто-то шел, и невозможно было ожидать, что «кто-то» в ночном лесу не заметит его костра, пламя которого взлетало на добрых полтора метра.
— Эй… Чего это ты затаился со своим ружьем?!
Произошло худшее для Вовки — полыхавший огонь высвечивал его самого, а вот подошедших — не высвечивал. Они Вовку видели, а он их — нет.
— А вы кто такие?
Вовка надеялся, что его крик прозвучит уверенно и грозно, но прозвучал он жалко и плаксиво.
— Прохожие, — чуть помедлив, ответили Вовке, — а ты здесь что делаешь?
— Я тоже, может быть, прохожий…
— Может быть, может быть… Слушай, «прохожий», а давай я в тебя всажу все-таки пулю — на всякий случай. Очень уж ты здесь живописно смотришься. Идет? Или расскажешь, кто такой?
Вовка юркнул за ствол кедра, ожидал выстрела и немного злорадствовал заранее: кедр чуть не в метр толщиной, не пробьет, даже и из карабина.
С другой стороны донесся голос:
— Я вот все думаю — может быть, всадить в него пулю с этого ракурса? Так будет тоже интересно…
И опять — не видно никого, а вот он сам виден, благодаря высокому костру.
— Я мирный путник, никого не трогаю! — заорал Вовка уже откровенно плаксиво, — ну чего вы все ко мне пристали?!
— Еще не пристали, а можем и пристать… Тебя как зовут? Ты кто такой?
— Вовка я, Дягилев… Иду через перевал, никого не трогаю!
— Тут нету никакого перевала.
— Есть! В стороне… вон туда, — махнул Вовка рукой, — там есть перевал, вы просто не знаете. Иду в Туву, на Улуг-Хем (он выкрикнул первое название, которое пришло ему в голову).
Какие-то странные звуки, словно завозилась крупная собака, стала поскуливать и фыркать. И человеческий голос:
— Ага…
— Эй, ты… Вовка, кажется, да?
Вовка вовсю закивал.
— Вовка, ты что, охотился на медведей?
— Никогда!
Это было сказано так сильно, с такой экспрессией, что никто не усомнился в правдивости Вовки Дягилева. Откуда было знать бедному Вовке, что при одном его виде Толстолапый профыркал ему смертный приговор:
— Этого человека нельзя отпускать. Он убивал Говорящих.
— Он говорит, что не охотился на медведей, — фыркал и ворчал Михалыч, — наверное, ты перепутал.
— Он убивал Говорящих, — фыркал, ворчал Толстолапый. — Он убивал двуногих Говорящих, людей. Он убил и съел много людей.
Наступило долгое молчание. Вовка не понимал, о чем беседуют люди с медведями. Он даже не понимал, что эти фырканья — беседа. Михалыч и Товстолес, что называется, не торопились с заключениями.
— Вовка… Владимир, ведь верно? Ты брось ружье, выйди к огню. Нас не бойся, мы тебя сами боимся. Может быть, с собой тебя возьмем.
Вовка пожал плечами как только был способен независимо, поставил ружье у ствола и подошел к собственному, уже чуть опавшему огню.
Тьфу ты! Из темноты выступил маленький толстый мужик, полуседой, добродушно-свирепого вида. Ружье крупного калибра висело на ремне, дуло направлено в землю. Но вот рядом с мужиком, голова почти что у плеча человека, горбатая спина даже чуть выше, стоял исполинский медведь. Огонь плясал в маленьких карих глазках, делал их выражение окончательно непостижимым.
Еще один зверь обозначился на границе света и тьмы, доводя Вовку до слабости в ногах. Последним вынырнул в круг света среднего роста дед с двумя ружьями в руках: своим и вовкиным.
Зверь, шедший рядом с первым мужиком, беспрерывно фыркал и ворчал что-то, повышая и понижая тон, все время изменяя ритм.
— Вы не могли бы повторить и мне…
Товстолес сказал это по-русски, но Толстолапый понял, и стал рассказывать с начала. Дорого дал бы Вовка Дягилев за то, чтобы понимать медвежий язык, а еще больше бы дал за то, чтобы никакого Толстолапого никогда бы не было в помине. Потому что рассказ Толстолапого был примерно тем, что называется у нас «объективка», и в этой объективке перечислялись охотники в избушках, люди на перекате, и вообще все остальные художества Вовки, накопившиеся за двадцать лет жизни в лесу.
— С виду не скажешь… Слабый такой, напуганный, — фыркал Михалыч удивленно.
— Ты умеешь говорить, а глупый, как новорожденный медвежонок, — отвечал Толстолапый ему, — слабаки — это самые опасные существа.
— Он убивал Говорящих потому что слабый? — заинтересовался Михалыч.
— Я так думаю. Другие думают иначе. — Толстолапого не волновали психологические подробности.
И наступила тишина, прерываемая только сопением и вздохами Вовки.
— Вы хотите его съесть? — прервал тишину Товстолес, говоря на медвежьем языке.
— Люди сами решают. Он не убивал Говорящих, Народ. Он убивал Говорящих, людей.
Опять наступила тишина.
— Если мы так решим, вы отпустите этого человека? — внес уточнение Михалыч.
— Да. — Толстолапый был предельно краток.
— Решать людям… Значит, решать нам с вами, Владимир Дмитриевич! Но что мы можем… — Михалыч разводил руками, пожал плечами с выражением полнейшего недоумения, — мы с вами не прокуратура, не суд, и у нас нет никакого права вершить судьбу этого человека…
— Меня просто поражает легкомыслие современной молодежи… (В бороде Михалыча преобладала седина, а старший сын окончил престижный московский ВУЗ и поступал в аспирантуру). Нет-нет, вы, конечно, не типичный представитель, я не хотел вас оскорбить… Но существуют пределы легкомыслия…
И Товстолес посмотрел на собеседника с такой беспредельной тоской, что пожилому Михалычу захотелось тут же исправиться, стать примерным членом общества, никогда больше не врать и не проявлять легкомыслия.
— Михалыч… Друг мой, если вы не способны совершить такой простой поступок, ну зачем вы вообще взяли в руки двустволку?!
— Ну ведь не против человека, — тихо уронил Михалыч.
— Против кого бы то ни было, преступившего законы Божьи и человеческие, — просто ответил Товстолес.
— То есть пристрелить его, и все тут? — Михалыч говорил так же тихо, с таким же спокойствием в голосе.
— А у вас есть другие предложения?! — Товстолес казался откровенно шокированным. — Нет, эта современная молодежь…
