– Да?
– Гесс ху как говорится, Владимир Геннадиевич! Сдается мне, вы уже подняли на ноги вашу службу безопасности… А может, наоборот – лично всю перестреляли. Да ну и ладно. Невелика потеря.
«Может, я сплю? – подумал Влад. – Вот сейчас заиграет будильник. Сороковую симфонию Моцарта, например, или что там на сегодня запрограммировано? Я открою глаза. Наташа сварит кофе, а еще через двадцать минут у подъезда остановится Сергей и свяжется по сотовому. Ну почему я так странно сплю?»
– Знаете, Владимир Геннадиевич, – продолжил голос, – у меня для вас сюрприз. Сейчас передам трубку Коле! Разумеется, вы не должны его пугать, вы же понимаете. Впрочем, дело ваше. Заодно узнаем, насколько вы разумны…
Гиреев подскочил на месте, одной рукой поправил жестковатую блютус-гарнитуру и тут же почувствовал, как предательски вспотели ладони.
– Папа! – приглушенно прозвучал голос Коли.
– Сынок, – сжал кулаки Влад, – ты в порядке? Я скоро заберу тебя, не волнуйся! Ты как себя чувствуешь? Ты есть хочешь? – совершенно ни к селу ни к городу скороговоркой проговорил Гиреев.
– Не хочу. Дядя Камень сказал, что мы скоро вернемся и поедим!
– Дядя кто? – удивился Влад.
– Камень. Папа, я домой хочу!
Гиреев вцепился зубами в свой кулак и помолчал. Безумно и угрожающе вращались светлячки в голове, не находя никакого выхода. Почему надо было последнюю неделю спать по четыре часа? Куда он спешил?
– Потерпи, Коля… Ты скоро будешь дома, я тебе обещаю. Побудь немного с дядей, я очень скоро тебя заберу, слышишь? Веди себя хорошо, не плачь, не капризничай, я тебя очень прошу!!! Очень!!! Дай трубочку дяде Камню. Я тебя люблю, сынок!
– Ага! – повеселев, ответил Коля, после чего раздался шорох и в ухо проник ненавистный голос, у которого было только одно отличие от миллиона похожих голосов – он как будто всегда безмолвно смеялся.
– Вы хорошо держитесь, Владимир Геннадиевич…
– Почему Камень? – перебил его Гиреев.
– Да какая разница? На самом деле я просто хочу, чтобы вы не думали на людей с реальными именами. Они-то чем виноваты? Это у нас с вами задача, а не у них! Камень, ножницы, бумага… Помните такую детскую игру?
– Помню. Мы в нее играли.
– В курсе. У нас с вами было, образно говоря, одно детство и одна социальная ниша.
– Я вас знаю? – насторожился Влад, разжимая кулаки и вытирая ладони о сиденье.
– Ну вот… – беззвучно засмеялся голос, – сейчас вы начнете перебирать всех детских врагов и составите список человек на десять-двадцать. Уверяю вас, это ни к чему не приведет. Не было меня в вашем дворе. Никогда не было… Но вернемся к нашим парнокопытным. Сейчас без пяти шесть. Не будем мелочиться. Округляем, считаем, что восемнадцать ноль-ноль. Ровно через сутки должны умереть либо вы, либо ваш сын. За первое вы в ответе, за второе я. Мне кажется, справедливо… Да и времени предостаточно. Успеете завещание написать, распределить, так сказать, материальные блага, отдать распоряжения…
«Почему он все время смеется?» Странно, но, чем больше разговаривал Влад, тем больше он успокаивался… И даже начал испытывать что-то типа если не симпатии, то желания понять уж точно. «Не хватало мне еще стокгольмского синдрома сейчас», – подумал Гиреев и приказал себе снова ненавидеть эту скотину.
– А еще мой вам совет – не стоит тянуть. Сами подумайте – еще час, ну два, и Наталья начнет на куски разваливаться. Я листал ее кардиограмму в больнице – не могу сказать, чтобы идеальная. Вашу смерть она тоже, конечно, будет оплакивать. Но вы себе представить не можете, как она переживет – если вообще переживет – потерю Коли…
– Зачем вам это нужно? – спросил Гиреев. – Ну хорошо, умру я – что это тебе даст? Какие проблемы ты решишь? Что изменится? Не вообще – в твоей конкретно жизни, а, Камень?
– Вот, – удовлетворенно произнес голос, – вовремя!
– Что вовремя? – спросил Влад.
– Вот теперь я согласен перейти на «ты». А то орал, ругался… Видишь, Влад, можно же друг друга понимать… Эх, если бы оскорбления могли хоть что-то решить… Хочешь угрожать – давай, я не против. Хочешь будущее мое предсказать – да ради бога. Можешь пытки мне описать, веревку, на которой меня повесишь, арматуру, которая меня проткнет. Да на здоровье. А оскорбления – это неконструктивно…
– Ты не ответил!
– А я и не отвечу. Отбой, Влад! Будет еще время разбрасывать камни! Немного, но будет! – беззвучно смеясь, сказал голос и отключился.
«По крайней мере он разговорчив… Это может помочь…» – подумал Гиреев и скрипнул зубами.
Заехать обратно в гараж уже не представляло никакой сложности. Сумерки уже настолько сгустились, что даже я ничего в салоне в зеркало не видел. Что уж там говорить о соседях. Коля уже успокоился и пил воду из бутылочки.
– Есть, наверное, хочешь? – спросил я.
– Ага, – оторвавшись от бутылки, сказал пацан.
Я засмеялся. Мне сегодня везет. Очень везет. Впрочем, когда ты все хорошо рассчитываешь, то везение – всего лишь норма.
– Ну, пошли тогда на кухню.
Настя всегда все делает изумительно. Правда, жаркое пришлось подогреть, но тут уже не ее вина.
Стол у меня большой, длинный. Гостей у меня почти не бывает, но я люблю их представлять. Вон там, например, профессор сидит. Папаша мой приемный. Или как там это называется? Опекун? Хотя… Он же меня по-настоящему усыновил, недоумок. Такого трояна в дом пустил, не приведи господь. А вон там его жена. Тоже, получается, мать. Платье с блестками, ожерелье… Она меня любила. Ну, как Джек сейчас, наверное. Да я тоже ее обожал – руки у нее были мягкие. До сих пор помню, как она меня по вечерам по голове гладила. Я даже жмурился. Хорошо, что не пришлось ее убивать, – сама умерла. Рак или что-то вроде этого. Мне то ли тринадцать, то ли четырнадцать было. Я ее даже толком больной не помню… Как-то быстро все произошло. Растаяла на глазах. А последние дни вообще в больнице провела. Профессору говорили – забери домой, толку не будет. А он все деньги направо-налево швырял, лекарства какие-то привозил, шарлатанов приглашал разных. Один даже дома у нас был, сказал, что надо помещения очистить от скверны – тогда, мол, болезнь отступит. Я как его глаза поганые увидел – сразу понял, от чего он чистить собирается. Папаша отвернулся – я тут же прохиндею шило в ногу загнал да сам орать начал. Профессор встрепенулся, подбежал, а я истерику устроил, типа – он меня за задницу хватал. Шарлатан орет, я ору, папаша вокруг бегает – умора. Ну, слезы, само собой, сопли, «дядя плохой». Уроду еще повезло, что он не один со мной был. В рубашке родился, стервятник. Но и так нормально. Папаша по роже дал экстрасенсу, да и выпроводил. Тот все оправдывался да на меня пальцем показывал, но с интеллигентом не поспоришь, когда он в гневе. Выгнал с позором, руки побежал мыть. А я через другую дверь выскользнул, на велосипед вскочил и догнал-таки урода через два квартала. Слышь, говорю, гнида, чтобы я тебя не видел больше – урою. Удивился шарлатан. Нечасто с ним, видать, спиногрызы так говорят… Испугался. А правильно испугался. Я первый раз в семь лет убил. За жвачку. В детдоме. Считай – за мираж, за облако, за туман. Что уж тут о реальных вещах говорить…
С того конца – мои родные папа-мама сидят. Я их не вижу. В смысле – я не знаю, как они выглядят. На вокзале меня нашли, если не врут. Впрочем, какая разница, где. Я помню только детдом и что жрать хотелось всегда. А жвачка – это ведь не еда, это другое измерение. Параллельный мир, рай, сказка. За нее убить – святое дело. Хотя, вообще-то, убивать нельзя, если сыт. Ни к чему. Глупо. Всю жизнь ненавидел глупость.
Я вот иногда думаю – если бы папу-маму встретил, что бы сказал им, как поглядел, как прикоснулся? Не знаю. Честно – не знаю. За жизнь вроде принято благодарить. За предательство – наказывать. Но это если хоть какие-то чувства есть. А если нет? На нет и суда нет… Прошел бы мимо, наверное. Они – люди ненужные. А раз ненужные – зачем на них время тратить?
Вот на приемных своих я море времени потратил. В детдоме у всех, помню, была мечта. Что приедет мама. Лучше, конечно, богатая мама, у которой много жвачки. Ну просто горы. И увезет тебя туда, где полно еды и где не бьют почем зря каждый день, и где можно спать, зная, что не удавят тебя ночью и не изнасилуют старшие. И кого-то действительно забирали. Женьку Херувима, помню, вообще несколько раз. Он сам дурак. Его в приличную семью, а он бабло за пазуху, да через форточку ночью на вокзал. Ему одежду приличную купят, а он ее в узел, да пропьет-проиграет. Его в школу пошлют, а он там в раздевалке мелочь по карманам тырит. Ну не идиот? Гаврош хренов, паскуда, люмпен-пролетарий. Везло ему на родителей. Херувим-то у него не зря погоняло было. Как с картинки пацан, кровь с молоком, кудри вьются, глаза голубые и честные-пречестные. Жучила еще тот. Зарезали, конечно, за то, что у своих брал. Туда и дорога, сучонку Коле, конечно, до Женьки Херувима далеко – нет в нем ангельской внешности. Сидит, жрет мясо.
