— Можно. Но есть ведь описания, которые передаются из поколения в поколение. Если нет живописи, нет фотографии, как сохранять дорогой облик?
То же самое делали и люди… Культ черепа ведь не случаен, и есть он почти везде, по всему миру.
— А древность?
— Ну-у… Монте-Чирчео датируют примерно тысяч пятьдесят назад. Это на берегу Тирренского моря, в Италии. Там произошел оползень, целая гора сползла в море. Живописная такая гора, хозяин местной гостиницы был безутешен — боялся, туристы больше не будут приезжать. Он стал бродить по этой изувеченной горе, нашел своего рода лисий лаз — низкий, неудобный, и по нему прополз в пещеру…
— Один?
— Да. Смелый человек, но неразумный — легко могло засыпать… Ну, и оказалось — пещеру засыпало десятки тысяч лет тому назад, как бы закупорило в том виде, в каком она была тогда. Среди прочих находок был и череп… Череп когда-то стоял, поддетый на кол — примерно как эти (Михалыч показал на черепа Первых и только что добавленные к ним). Люди жили в пещере — а их предок, дедушка или прадедушка, как бы жил в месте с ними.
— Семейный портрет! — Товстолеса слегка передернуло.
— Именно — семейный портрет! Потом будут снимать посмертные маски, ваять статуи, бюсты, ставить их в доме для памяти и поклонения. До появления живописи и фотографии — самый совершенный вариант.
— То есть у них все впереди…
— Думаю, что да.
Застучали камни позади под кем-то тяжелым и уверенным. Говорящие ходят бесшумнее.
— Ну, вот они и вы! Уверяли меня, уверяли, что вы в полном порядке, а я подумал — лучше придти да проверить!
Перед учеными стоял Маралов. Как всегда, большой и шумный, как чаще всего — веселый и довольный жизнью. Обнялись. Тут же улыбался и Андрей. Михалыч покосился на камни, где сидела Танька всего несколько минут назад.
— Вы им, вроде бы, привезли несколько грузовиков картошки?
— Это им сейчас на еду, а весной надо будет учить их правильно возделывать почву, сажать…
— Последствия своих действий вы улавливаете?
— Естественно. Земледелие, оседлость, крестьянский быт…
— …Цивилизация, — подхватил Михалыч, — сначала одно поселение земледельцев, потом, на картошке, пойдет у них демографический взрыв, станет их в десять, потом в сто раз больше, чем сейчас…
— И в результате — много поселков, распространение в другие места, вытеснение диких медведей…
— Ну, вытеснили же наши предки более диких обезьян. И каждый раз, как появлялась более совершенная форма людей — тут же вытесняла более дикую. Сапиенсы вытеснили питекантропов, земледельцы — охотников.
— А нас медведям и вытеснять не придется — сами уйдем…
— Назовите вещи своими именами: вымрем.
— Можно и так.
— Ну уж нет, — покрутил головой Маралов, — вы если хотите, вымирайте, а я пошел картошку разгружать. Медведи, если недосмотришь, такого там наворотят…
Недовольно ворча, он удалился.
— Жаль, обидели его этими жуткими прогнозами… Но вообще-то, Владимир Дмитриевич, человек и правда вымирает… Или точнее сказать, вырождается. Само по себе появление таких, как Гриша Астафьев — это начало конца. Мы отменили естественный отбор, и теперь все больше будет появляться таких вот уродов: людей, которые буквально не могут нормально жить. Ни трудиться, ни воспитать детей, ни сделать что-то, что останется после тебя. Все, чем жив человек и его душа, им не нужно. Перспектива человека: распад, и чем больше таких, как Гриша, тем он ближе.
— Вырождение?
— А оно уже идет полным ходом… Вы разве сами не видите?
— Вижу.
Помолчали.
— Иногда я поражаюсь мужеству и гениальности Уэллса… Помните его мысль в «Машине времени», что XIX век — это век вершины, век высшего взлета человеческого духа и силы мысли? Что потом человек станет могущественнее, достигнет колоссальных успехов в науке и в технике, построит невероятные машины и громадные здания, но лишившись опасностей и бед, начнет вырождаться. Не будет уже такого могучего духа, такой воли к познанию и освоению Земли, всего космического пространства, какие были в XIX столетии, когда человек уже много чего знал и мог, но еще во многом нуждался и главное, не начал деградировать.
— Мысль сильная… Но ведь и Уэллс представлял себе вырождение не таким отвратительным… Как бы более красивым, более драматичным.
— Еще бы! Представить себе Гришу Астафьева — это надо уметь… И представить такое будущее — все же страшно, что ни говори.
— А знаете, что самое страшное, что я видел в своей жизни?
Михалыч издал неопределенный звук, означавший, видимо, заинтересованность.
— Это не война, не голод, даже не тридцать седьмой год, — раздумчиво говорил старый ученый. — Самое страшное в своей жизни я увидел уже совсем взрослым… И знаете, что это было? Это были мальчики на лавочках. Я впервые увидел их в Москве, в шестидесятые годы; потом они появились и в других городах, такие же мальчики. Сидят такие существа на лавочках… Вернее, не то чтобы сидят… Под словом «сидят» все же имеется нечто более определенное… Ну, скажем так: они помещаются на лавочках… Они ухитряются сидеть так, словно у них нет ни единой прямой и твердой кости, как медузы.
У них нет никакого интереса абсолютно ни к чему, в том числе и к самой жизни. Им не хочется даже заработать денег. И даже того, чего им хочется — например, поесть или выпить водки, они органически не способны добиться честным трудом. Они ждут, когда все это свалится на них само или им принесут. У них просто нет силы для того, чтобы жить на свете. Не то чтобы вершить великие дела — а просто чтобы жить. Биологически жить.
— По-вашему, это страшней Гриши Астафьева?
— А тут непонятно, что страшнее — людоеды, или эти ублюдки на лавочках, с пустыми глазами идиотов. Это две стороны одного явления — вырождения человека.
Ученые стояли там, где из озера вырывается ручей, начинает прыгать по камням. Невеселыми были их мысли.
По тропинке тянулись представители двух разумных видов — несли привезенную Мараловым картошку. Одному из этих биологических видов предстояло еще все на свете: распространение по планете, по разным материкам, изобретение религии, цивилизации, градостроительства, наук и искусств, победа над пространством с помощью паруса и пара. Впереди у него были огромные города, заселение целых континентов, победа над голодом и заразными болезнями, драматичнейший путь от катастрофической детской смертности к такому же катастрофическому падению рождаемости.
…Да, и работорговля, и трущобы, и проституция, и геноцид. И прорвавшиеся к власти импотенты, строящие «великие» идеологии и «великие» империи. Все еще будет у этого биологического вида, только начинающего свое триумфальное шествие. Это ведь поколение Тумана и Ручья — даже не первое поколение разумных существ, это так, первая заявка на разумность…
Для другого биологического вида разумных существ слишком многое осталось позади. Этот вид будет существовать еще несколько поколений, но в основном за счет того, что накоплено предшественниками. Теми, кто жил совсем иначе.
В каждом поколении этого вида будет все больше странных существ: нелепых, странных уродцев, страдающих одновременно от холода и жары, от голода и объедения. Не приспособленные к жизни на планетном теле Земля, лишенные умственных способностей, а главное — воли и морали, они будут прилагать все больше усилий, чтобы спрятаться от неподвластной им жизни. Существа, которые у собственных предков вызвали бы разве что взрыв хохота.
Слишком ничтожные, чтобы хоть что-нибудь создать, они не только ничего не сделают за свои никчемные жизни. Они приложат все усилия, чтобы и никто другой ничего не мог бы совершить. Злобно бухтя на всякий успех, тупо ненавидя всякое сделанное дело, презирая все, что называлось гениальностью, мудростью, славой или подвигом, будут они сопеть и хрюкать на остатках не ими созданного богатства. Будут жить-доживать, дергаясь под ублюдочные ритмы, отравляя себя всякой дрянью, пялясь в экраны телевизоров, любой другой ценой убегая от всего, что только может сделать их сильнее, сложнее и разумнее. Будут жить, дичая буквально на глазах.
…Пока потомки Толстопятого и Тумана не поместят их в зоопарки и не научат прыгать через обруч.
— А вы можете сказать, что лучше, Владимир Дмитриевич? Когда все впереди, или когда почти все позади?
— Нет.
— Я тоже не могу. Ну, пошли?
Ученые двинулись по тропинке. Для этого им пришлось повернуться спиной к скале, немного напоминающей медведя, по-собачьи сидящего на заду.
Тропить — охотничье выражение, означающее — идти за зверем по тропе, искать его и гнать, а не подстерегать в каком-то месте и не ловить в ловушку.
