В винном магазине запах стоял – будь здоров.
Весь пол был усыпан бутылочными осколками, сверкавшими весело, словно трубы духового оркестра. Под ногами, напоминая тонкий прозрачный ледок, позвякивали стекляшки помельче и покрупней, круглые плоские донышки и бутылочные горла с зазубренными краями. Казалось, что по витринам и полкам пронесся разрушительный ураган. Восьмидолларовое виски и дешевое красное вино по двадцать пять центов за бутылку соединились на полу в демократическом коктейле. На того, кто решался переступить порог, обрушивался крепкий запах спиртного, растекавшегося по деревянному полу ручейками; они замедляли свой бег, наталкиваясь на запруды из битого стекла, и разливались в маленькие пахучие озерца.
Среди бутылочных осколков и луж из вина и виски лежала девушка с полуоткрытым ртом. У неё были рыжие волосы и огромные, расширенные смертью глаза. В неё выстрелили четыре раза, и кровь все ещё текла на пол, смешиваясь с вином. Ее длинные мокрые волосы разметались по полу. Тело и одежда как будто пропитались алкоголем.
Находиться в магазине было не так-то просто. Прибывшие на место происшествия полицейские в иных обстоятельствах не отказались бы опрокинуть стаканчик-другой, но сейчас алкогольные пары били в нос, обжигали горло и легкие, кружили голову, несмотря на то, что входная дверь была распахнута, а на улице дул легкий июньский ветерок.
Стив Карелла с облегчением выскочил на улицу. Он любил посидеть за бутылкой виски с приятелями, но терпеть не мог, когда ему в лицо дышали перегаром, а в магазине воняло так, словно компания алкоголиков, гогоча и перебивая друг друга, рассказывала скверный анекдот.
Скверный анекдот заключался в том, что на полу лежала убитая рыжеволосая девушка. Это скверно в любое время года, но сейчас особенно – в июне, в этом месяце свадеб, когда все пробуждается к жизни и когда весенняя свежесть встречается с летним теплом. Стиву Карелле очень нравилось жить на белом свете, и он, как человек великодушный, был готов делить эту радость с другими людьми. По роду занятий ему часто приходилось иметь дело со смертью, чаще всего внезапной, но он так и не научился, в отличие от многих своих товарищей по работе, относиться к ней с холодным равнодушием. Карелла ценил в человеке достоинство. Люди дрались, напивались, блевали и сквернословили, но все же оставались людьми, пока держались на ногах.
Из давно забытого курса антропологии, прослушанного когда-то в колледже, в голове у Кареллы вдруг всплыла фраза: «Человек стоит особняком, ибо только он стоит на двух ногах». Наверное, у этой сентенции могут быть разные толкования, но Карелле было важно одно: человек тогда человек, когда он на своих двоих. Смерть сбивает его с ног и лишает чувства собственного достоинства. Мертвецу наплевать, в каком виде у него пробор. Мертвую девушку в магазине не волновало, что у неё из-под юбки торчит комбинация. Смерть превращает человека в бесформенную груду плоти. Еще недавно это была женщина, которая смеялась, целовала любимого, поправляла сбившийся чулок и красила губы с той сосредоточенностью, которая присуща только женщинам. Глядя на то, чем она стала, Карелла чувствовал, как его охватывают печаль и ощущение какой-то трагедии, смысла которой он ещё не осознал.
Он был рад снова оказаться на улице.
Тем временем у входа в магазин полиция проводила симпозиум. Нечто вроде приема для блюстителей порядка. Правда, здесь не подавали напитков, и собирались эти джентльмены не для того, чтобы обсудить последний роман 12-летней девочки-француженки; зато каждый ощущал тут удивительное чувство товарищества, ту непринужденность в отношениях, которая возникает между собратьями по ремеслу.
Двух верзил из отдела по расследованию убийств Главного управления звали Моноган и Монро. Оба были одеты в серые фланелевые брюки и твидовые пиджаки спортивного покроя.
– Обычно мы такими делами не занимаемся, – сообщил Карелле Моноган.
– Только в виде исключения, – сказал Монро.
– Шеф приберегает нас для дел посерьезнее, – продолжал Моноган.
– Для трудных случаев, – добавил Монро.
– Нас не волнуют преступления на любовной почве.
– Месть, ревность и все такое прочее, – объяснил Монро.
– Нам подавай предумышленные убийства.
– Спланированные заранее, – уточнил Монро.
– Мы профессионалы экстра-класса, – скромно заметил Моноган.
– С нами шутки плохи, – сказал Монро.
– Это большая честь для восемьдесят седьмого участка, – с усмешкой сказал Карелла. С самоуверенными здоровяками из Главного управления он говорил спокойно; чувствовалось, что Карелла прекрасно владеет собой. Одет он был в синий шерстяной костюм с белым платочком в нагрудном кармане и в белую рубашку с синим в золотую полоску галстуком. В его чисто выбритом лице с заметными скулами было что-то восточное, и это стало особенно заметным, когда он прищурил карие глаза, глядя на Монро и Моногана. Он явно получал удовольствие от пикировки.
– Ваш восемьдесят седьмой участок должен быть польщен, – сказал Моноган.
– В высшей степени, – добавил Монро.
– Мы в восторге, – признал Карелла.
– Все хотят примазаться, – сказал Моноган.
– Не сочтите за лесть, – сказал Карелла, – но мы действительно рады, что к нам прибыли лучшие представители отдела по расследованию убийств.
– Валяет дурака, – заметил Моноган.
– Издевается, – согласился Монро.
– Считает, будто их участок сможет обойтись без нашей помощи.
– Ему кажется, что мы им не нужны.
– А кому-нибудь мы нужны?
– Не больше чем дырка в черепе.
– Он намекает, что нам лучше, убираться подобру-поздорову.
– Он вежливо советует нам отправляться к чертовой бабушке.
– Ну и пес с ним, – сказал Моноган. Карелла снова улыбнулся, но затем принял серьезный вид и заглянул в магазин.
– Что вы на это скажете? – осведомился он. Моноган и Монро как по команде повернулись к двери и заглянули в магазин. Полицейский фотограф склонился над убитой, распростертой на стеклянном крошеве. Сверкнула вспышка.
– У меня такое впечатление, – задумчиво сказал Моноган, – что кто-то тут слетел с катушек.
Мейер Мейер явно не успевал на бар-мицву[1]. Это было как дважды два.
Жаловаться было не на кого. Он давно уже договорился с лейтенантом, что в день бар-мицвы его не поставят на дежурство, но лейтенант не мог знать, что накануне произойдет убийство. Впрочем, на территории 87-го полицейского участка убийство может случиться в любой день и час, а потому планировать бар-мицвы надо так, чтобы они не совпадали по времени с убийствами.
Сам Мейер Мейер не особенно печалился по этому поводу. Праздновалось тринадцатилетие маленького разбойника Билли, которого родные любовно называли Билли-Колотилли. К несчастью, он был сыном родной сестры Мейера Мейера, и дяде следовало бы испытывать теплые родственные чувства по отношению к прелестному крошке. Кроме того, его собственна? супруга успела прожужжать ему все уши о грядущем великом событии. Теперь же она будет целую неделю плакать и рыдать. Не попала на бар-мицву! И всю эту неделю он будет питаться консервами, и в супружеской спальне долго не будет раздаваться скрипа пружин. Такие вот дела...
Человек, сидевший напротив Мейера Мейера в дежурной комнате 87-го участка, и не подозревал, что его собеседник может не попасть на праздник в честь очаровательного Билли-Колотилли. Ему было на это плевать. В его винном магазин произошло убийство, и теперь только одно занимало все его мысли и чувства.
– Погибло товару на четыре тысячи! – выкрикивал он. – Кто мне заплатит за это? Я сам? Кто возместит мне убытки?
– Вы полагаете, мистер Фелпс, что это должен сделать восемьдесят седьмой участок? – осведомился Мейер. Вопрос он задал спокойным, ровным голосом, простодушно глядя на своего собеседника голубыми глазами. Мейер Мейер был очень спокойным человеком. В свое время его отец, считавший себя неоцененным юмористом, решил, что сыграет отменную шутку, если даст своему сыну имя, в точности совпадающее с фамилией. Мейер Мейер, шедевр остроумия, образец благозвучия...
Случилось так, что семья Мейеров, ортодоксальных евреев жила в квартале, где, кроме них, евреев было раз-два и обчелся. И если уличные мальчишки не могли найти никакого другого предлога, чтобы отлупить Мейера Мейера, им достаточно было упомянуть вслух его двуствольное имя. Узнав, благодаря отцовской причуде, почем фунт лиха, Мейер обрел и сверхъестественное терпение. Оно не оставило никаких физических следов – если не считать ранней лысины. К тридцати годам голова Мейера стала голой, как бильярдный шар. Теперь ему шел тридцать восьмой год, и он был вынужден пропустить семейное торжество, и вот сейчас, облокотившись на стол, Мейер с присущим ему терпением ждал, что же ответит ему мистер Фелпс.
