Ударцева нашли на шестой день недалеко от райцентра, в полутора-двух часах неторопливой ходьбы. Он лежал на крутом склоне горы, будто притаившись за камнем, изготовившись для длительной перестрелки. В правой вытянутой руке он держал револьвер, левая, подогнутая локтем под грудь, зажимала распахнутый в оскале рот, точно ловила, перехватывала предсмертный стон. Ниже, у самой подошвы горы, там, где густо зеленели молодые побеги тальника и черемухи, пухло, пучилось, пятнисто рыжело изуродованное тело оседланной лошади. Ее-то и разглядели с высоты вороны, подняли галдеж на всю долину и привлекли внимание поисковой группы — двух девушек-милиционеров и семнадцатилетнего паренька из промкомбинатской шорной артели Яшки Липатова.
К вечеру на место происшествия прибыла большая группа: начрайотдела милиции Корней Павлович Пирогов, уполномоченный областного управления НКВД капитан Кречетов, главный врач районной больницы Бобков, уже упомянутый Яшка Липатов и девушки-милиционеры Галина Каулина и Анна Саблина, санитар райбольницы, трое рабочих, приглашенных на роль понятых.
Привязав верховых лошадей к выездному ходку и грузовой таратайке, Пирогов, Кречетов, Бобков в сопровождении понятых спустились по склону до указанного места… Теплая погода и время сильно попортили труп. Но, судя по трем «кубарям» на петличке, коричневым, известным еще с до войны крагам на ремешках и пряжках, судя по «коровьему зализу» — ото лба справа вверх — жестких прямых волос цвета свежей соломы, это был он, старший лейтенант Михаил Степанович Ударцев, начальник районного отдела НКВД, прямой и непосредственный начальник Корнея Павловича Пирогова.
Кречетов, старший по званию и более опытный, не мешкая принялся осматривать каменный склон с частыми зелеными, желтыми, красными пучками, метелками, гирляндами трав, цветов, мелколистого приземистого кустарника. Пирогов тем временем раскрыл полевую сумку, достал лист бумаги и мелкими робкими штрихами набросал план местности: гору, полоску дороги, пометил черной жирной точкой камень, за него положил «огуречик», обозначил, где у него голова, как вытянута рука с револьвером. Убедившись, что не пропустил ничего, он спрятал лист в сумку, наклонился к Ударцеву, освободил из ладони револьвер, протянул Кречетову. Тот принял его, повертел на уровне живота, дальнозорко запрокинув голову, потом осторожно поднес к носу, понюхал и быстро перевел барабан.
— Он стрелял, — сказал капитан, всматриваясь в торец патрона.
Латунным шомполом он вытолкнул из барабана гильзу, снова приблизил к носу.
— Стрелял.
— В кого? — Пирогов машинально проследил взглядом направление вытянутой руки. Там вверху стояли лошади. Чуть правее — все еще не пришедший в себя Яшка. А сбоку от него и на полшага сзади — девушки в синих милицейских гимнастерках, черных форменных беретах. Выше их по склону зеленели молодые осинки. Они шевелили листьями, будто обсуждали шепотом случай.
— В себя он стрелял, — сказал врач Бобков. — Смотрите за ухо.
Место это было студенисто черным, бугрилось, как пенный нарост.
Пирогов отвернулся, едва сдерживая тошноту. Ему еще не приходилось сталкиваться с такими трупами.
— Составляйте протокол медицинского освидетельствования. И поднимайте, — сказал Кречетов и, тяжело налегая руками на колени, медленно пошел вверх. Пирогов заторопился следом. Ошеломленный, он забыл, как еще вчера, прежде чем позвонить в управление об исчезновении Ударцева, он заподозрил вдруг, что с Михаилом приключилась беда, именно такая — крайняя, непоправимая. Других объяснений Пирогов не видел и уже не допускал. Старший лейтенант был строг, педантичен, скорее службист, нежели не знающий узды своевольник… Но это было вчера, и как не готовился Пирогов к худшему, где-то глубоко, точно уже присыпанная землицей, теплилась крошечная надежда на чудо. Чуда не произошло.
Кречетов ступил на дорогу. Не оглядываясь, обошел ходок и таратайку, Яшку обошел и перепуганных девчат. Молча остановился лицом к осинкам. Было слышно, как тяжело дышит он после подъема. Корней Павлович быстро догнал его и уже бок о бок они двинулись дальше. Дорога в этом месте делала поворот. Точно не видя его, Кречетов прошел прямо, оказался на кромке, с которой начинался головоломный скат. Далеко под ногами темнела, набирала вечерние цвета долина.
— Н-да-а, — сказал он, вглядываясь в подножие горы. — Один зевок — играй Шопена[1].
Лицо его при этом оставалось непроницаемым, а голос назидательно скрипучим, даже немного раздраженным.
— Как же так-то? — убито спросил из-за спины Пирогов.
— Что — так-то?
— Это… Все… Все вообще…
— Что — вообще?
Корней Павлович понял, что вопросы его бестолковы и не ко времени. Замолчав, он стал тоже разглядывать склон выше дороги. Кречетов постоял на кромке, сделал шаг назад.
— Измерьте ширину дороги. Здесь… И еще пару раз через десять шагов.
Пирогов торопливо вынул из сумки складной плотницкий метр, присел на корточки.
— Два метра с… Примерно двадцать сантиметров, товарищ капитан.
Кречетов, ничего не сказав на это, валко переставляя ноги, направился к лошадям. Пирогов следом отсчитал десять шагов, промерил дорогу. Получились неполные два метра.
— Какой примерно здесь радиус? — спросил капитан.
— Радиус?
— Ну да. Радиус поворота… — И сам же ответил себе: — Метров пять. От силы… На расстоянии двадцати шагов дорога полностью теряется за поворотом.
Пирогов слушал и плохо понимал его расчеты. Он все еще находился под впечатлением несчастья и не мог совладать с собой. Записав данные измерений, он опять приблизился к Кречетову.
— Товарищ капитан… Как вы думаете, что получилось тут?
— Точно не знаю. Но думаю, при такой ширине и таком радиусе лошадь не взяла на скаку поворот… У вас есть другое объяснение?
Пирогов оглядел дорогу. Пожал плечами.
— Не знаю, что подумать, — признался. — Все так неожиданно. Дорога, поворот… Может, лошадь испугалась чего? На полном скаку… И шарахнулась в сторону…
— Логично. Продолжайте, чего ж вы замолчали?
— У меня все. Это не версия… Всего лишь ощущение.
— Откуда? Откуда такое ощущение?
Пирогов снова неопределенно пожал плечами. Он был новым человеком в горах, его жизненный опыт, интуиция формировались на равнине, и многое из того, что окружало теперь, было в диковину.
— Мне трудно объяснить.
— Ощущение, которое трудно объяснить, к делу не пришьешь.
Рабочие между тем вкатили тело Ударцева на брезент, потянули волоком по склону. Кречетов понаблюдал несколько мгновений за ними, снова принялся кружить по дороге. Она оказалась густо истыканной овечьими копытцами.
— Даже если безоговорочно предположить, что лошадь Ударцева была напугана, мы не проверим этого. Недавно здесь прошла отара.
— Может, осмотреть придорожные кусты? Склон, который выше…
Кречетов через плечо скользнул взглядом по тополям, отвернулся.
— Настаиваете на своем?
— Мне не на чем… Просто в голове… сто колоколов гудит.
— Выкиньте их. Все до одного. Чтоб и дальше не мешали.
Пирогов промолчал. Легко сказать: выкинь.
— В молодости я тоже все усложнял, — продолжал Кречетов. — Да и как иначе? В молодости забот мало, а пару — хоть отбавляй. Случится беда — куда не унесет фантазия. Стыдно вспомнить… А в жизни все проще.
Поглядел на небо. Оно наливалось фиолетовым светом.
— Слов нет, жалко Михаила. Я с ним шесть лет… Начинали в управлении… Толковый был работник. Но натура… Не замечал? Натура — кремень… Упрям был. Горяч… Оглядываться не любил… Ты, конечно, прав. Лошадь могла испугаться. Рыси, сурка… Собственной тени. Какой спрос с лошади?.. Михаил не ожидал и вместе с ней под откос пошел… Упал, зашибся… День или два он ожидал помощи… — При этих словах Пирогов вздрогнул, как от тычка в спину, но Кречетов не заметил, как передернулись Корнеевы плечи, или сделал вид, что не заметил. — Не в силах терпеть боль, а, главное, поняв, что не может ожидать скорой помощи, он… решил прекратить мучения разом… Логично?
— Логично, — подумав, согласился Пирогов. Что-то настораживало и пугало его в рассуждениях капитана: толковый… кремень… упрям… горяч… На одной ноте. Не поймешь, одобряет или осуждает. — И рысь, и сурок — логично. Лошадь-то молодая была — факт. Но вот ведь… Когда мы хватились на другой день… Обзвонили все сельсоветы, колхозы, рудник… Никто не видел его. Тогда мы райцентр опросили. Человек двадцать. Тоже — никто… Вот я и думаю: неужели выстрел-то не долетел?
— Одиночный выстрел? Из револьвера? Он как хлопушка елочная. А со дна ямы и тот вверх ушел. Между селом и этим местом — вон, — капитан подбородком указал на склон горы выше дороги, — стена толщиной километров пять будет. Отсюда пушку не услышишь… И потом, твои колокола, похоже, еще что-то вызвонили?
